Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата
Клавдия едва заметно побледнела, но, оставаясь идеальной хозяйкой, повернулась к своему родственнику Фавию:
— Фавий, а что тебя привело в Иерусалим?
Фавий не ответил, а послал ей воздушный поцелуй, прищурившись, как любой мужчина, любитель плотских утех: он прикрыл свои вечно сверкающие и смеющиеся глаза. На мгновение он превратился в прежнего Фавия, создававшего вокруг себя альковную атмосферу, напоминавшую о ласках, о послеполуденных часах, проведенных в занятиях любовью… Это угадывалось по прекрасно очерченному, чуть припухлому рту, по ленивой небрежности, а главное, по его коже, коже блестящей, коже плотной и эластичной, коже, созданной для ласк и поцелуев.
Он никак не решался ответить. Клавдия настаивала, ибо чувствовала, что он хотел, чтобы его заставили говорить.
— Быть может, сердечные дела?
— Ты же прекрасно знаешь, дорогая моя Клавдия, что я лишен сердца. Вернее, оно располагается у меня ниже пояса.
Все рассмеялись. Фавий любил, чтобы его упрашивали.
— В любом случае вы мне не поверите!
— Мы расположены верить всему, особенно невероятному, — сказала Клавдия.
— Это вам покажется глупостью…
Он играл в нерешительность. Но никто не обратился к нему, чтобы окончательно подбодрить и вызвать на откровение.
— Ну, ладно, будь по-вашему, — произнес Фавий. — Я приехал сюда… из-за…
Он не успел закончить. Трое слуг влетели в зал, словно их силой втолкнули внутрь. Позади них появился разъяренный мужчина, высокий и широкоплечий. Взъерошенные волосы, тело, покрытое густой шерстью, еле прикрывали лохмотья. Он угрожающе потрясал палкой:
— Пилат! Вели своим слугам относиться к философам с большим почтением!
Я подпрыгнул от радости. В дикаре я признал Кратериоса, моего дорогого Кратериоса, который был нашим воспитателем в Риме, когда нас с тобой, дорогой братец, еще покрывала нежная и эластичная шкурка десятилетних мальчуганов.
— Кратериос, ты в Иерусалиме!
Мы бросились друг к другу, вернее, друг на друга, поскольку объятия с Кратериосом требуют немалой силы. Слуги разинули рты от удивления. Их прокуратор, всегда выбритый, гладкий, маньяк гигиены и истребитель каждого малейшего волоска на теле, их безволосый прокуратор обнимался с громадной обезьяной-варваром, от хохота которого сотрясались колонны.
— Пора воспитывать своих слуг, Пилат. Научи этих академических червей узнавать мужчину по его мужскому достоинству, а не по долгам, сделанным у портного! Исчезните, мокрицы!
Не ожидая моего приказа или подтверждения слов новоприбывшего, слуги буквально испарились.
Я был счастлив представить Кратериоса своим гостям. Когда я объяснил им, что он был философом-киником, учеником Диогена, лица немного разгладились. Я сказал, что наш отец, не зная, кто такие философы-киники, но, оценив низкую плату за услуги — только стол, — доверил Кратериосу на несколько месяцев наше воспитание, хотя вскоре выгнал его, поливая площадной бранью.
Кратериос заворчал от удовольствия, вспомнив былое.
— Я больше всего горжусь тем, что все родители, бравшие меня на службу, выгоняли меня. Это свидетельствует о том, что я преуспевал в воспитании детей, превращая их в свободных людей, не знающих, что такое предрассудки.
— Ты хочешь есть?
— Думаешь, я бы заявился сюда, не будь я голоден?
Клавдия развеселилась при виде этого разъяренного Сократа: она угадывала доброту даже под коркой грязи и под шипами.
— Принесите ему еды, — потребовала она. — Ничего вареного. Сырые овощи и сырое мясо.
Филокайрос, афинский историк, который, как многие из его сограждан, терпеть не мог поклонения наглым сторонникам Диогена, остановил слуг движением руки и протянул Кратериосу чашу с объедками:
— Поскольку киники считают собак идеальными существами, вполне хватит костей, чтобы насытить его.
И бросил чашу к ногам Кратериоса.
Кратериос окинул взглядом историка с ног до головы.
Я ожидал взрыва негодования. Вместо этого Кратериос спокойно подошел к историку и прошептал:
— Он прав.
Он присел на корточки, обнюхал кости, покрутил задом в знак удовольствия. Потом выпрямился, порылся в лохмотьях и извлек свой детородный член.
— Как я сразу не сообразил?
И с невиданным спокойствием принялся поливать историка мочой.
Время словно застыло.
Все, онемев, слушали журчание нескончаемого потока, заливавшего тунику, живот и ноги окаменевшего гостя. Кратериос изливал мощную струю, только лицо светлело по мере того, как опорожнялся его мочевой пузырь.
Закончив, он стряхнул последние капли, спрятал член и повернулся спиной к историку:
— Ты обошелся со мной как с собакой: я повел себя как собака.
Потом улегся на соседнюю кушетку и руками схватил пищу с блюда, которое поставили перед ним перепуганные слуги.
Клавдия едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но сумела взять себя в руки. Она знаком показала мне, что уводит Филокайроса во внутренние покои. Бледный историк, похоже, лишился дара речи.
Я подумал о тебе, дорогой мой брат, о том, как мы поражались манерам Кратериоса, которые казались нам эксцентричными, пока до нас не доходил их смысл. Так яростно и недвусмысленно он давал нам уроки жизни.
Кратериос ел и рыгал, рассказывая о последнем путешествии:
— Этот глупец Сульпиций выгнал меня, как александрийского грязнулю. У нас с первой встречи были нелады. Когда я увидел, как он появился на главной улице, накрашенный, как последняя блудница, возлежащий на позолоченных носилках, которые несли восемь рабов, я воскликнул: «Это не та клетка, которая подходит этому зверю!» Он вызвал меня к себе во дворец. Я ожидал, что он бросит меня в темницу, но ему, по-видимому, уже рассказали обо мне, повеселили анекдотами о моих вызывающих выпадах против других тиранов, и он сменил гнев на милость, проявил любезность, принялся ломать комедию великого благородного либерала, который все понимает и все прощает. Он взял меня под ручку и, сложив губы сердечком — уточняю, фиолетовые губы, ибо он красит их фиолетовой краской, — потащил осматривать свой новый дворец, хвастаясь бассейнами, мрамором, позолотой. Я следовал за ним, и мне даже удавалось молчать. А он говорил и восхищался за двоих. Что я сказал? За десятерых! И вдруг этот выскочка показал мне синие изразцы. А я как раз в этот момент начал прочищать глотку. Мерзавец воскликнул: «Не плюй на пол, здесь чистый пол!» Тогда я плюнул ему в морду и добавил: «Простите, это — единственное грязное место, которое я вижу!» Глупец запретил мне появляться в Александрии.
Мы от души рассмеялись.
— Легко отделался, Кратериос, — сказал я. — Любого другого он казнил бы на месте.
— Ни один сильный мира сего никогда не отважится убить меня, ибо станет посмешищем. Собственную совесть нельзя убить. Слепень жалит и улетает, пока его не успели прихлопнуть. Но хватит говорить обо мне, полагаю, я прервал интересную дискуссию. На чем вы остановились?
Вернулась Клавдия, сообщила, что историк предпочел вернуться домой, и повернулась к красавцу Фавию.
— Мой двоюродный брат Фавий, который живет в спокойствии, пользуясь своей репутацией распутника, должен объяснить нам, почему предпринял путешествие в наши края. Давай, Фавий, не заставляй нас долго ждать.
Фавий огляделся, делая вид, что охвачен сомнениями, а на самом деле, чтобы удостовериться во всеобщем внимании.
— Ну что ж, правда такова. Если я прибыл из Египта и сегодня путешествую по Иудее, а вскоре отправлюсь в Вавилон, то… только по воле оракулов!
— Оракулов?
Вокруг стола воцарилась напряженная тишина.
— Действительно, — продолжил Фавий, — мне всегда были любопытны прорицатели, пифии, предсказатели, волхвы. Словом, я интересуюсь будущим и его науками.
— Идиотская мысль! — воскликнул Кратериос. — Вместо того чтобы волноваться по поводу того, что случится завтра, людям было бы полезнее спросить себя, чем они займутся сегодня.
— Ты, несомненно, прав, Кратериос, но люди сотворены именно так: когда они идут, то смотрят вперед. Они не смотрят под ноги. Короче говоря, я опросил самых разных прорицателей, и, к моему величайшему удивлению, их предсказания впервые совпали. Мир движется к новой эре. Мы вступили на качели. Мир меняется.
Он оглядел присутствующих, пораженных его словами.
— В данный момент одна эпоха сменяет другую. Все астрологи подтверждают это, будь то александрийцы, халдеи или римляне.
— Что ты хочешь сказать?
— Появится новый царь. Молодой человек, который станет властителем мира. И царство его распространится на всю землю.
— И где он явится миру?
— Здесь. В этом все предсказания совпадают. Этот человек объявится в Азии. Некоторые оракулы называют Палестину, другие — Ассирию. Во всяком случае, он появится к востоку от нашего моря.
