Дмитрий Новиков - Рассказы
— Будем брать этот, — уверенно сказал Недруг, — ты ездить–то умеешь?
У Митрюшина были права на вождение легковушек, на мотоцикле он последний раз сидел лет двадцать назад, да и то на заднем сидении, но он уверенно ответил,
— Умею.
Затем опасливо, как молодой тореадор, потрогал пальцем никелированный рог и достал деньги:
— Оформляй.
Продавец, выкатывая мотоцикл из магазина, с интересом смотрел на странную пару. Один одет прилично, но изрядно помят, второй — волосатый, но тоже не байкер. И у обоих какие–то слегка безумные глаза
— Ехать–то далеко? Вы вроде того, выпимши, — получив деньги по счету, он теперь мог позволить себе толику сомнения.
— Ничего, мы в родной стране, прорвемся, — ответил Митрюшин, усаживаясь за руль и ощущая приятную пружинистость машины, — ты лучше покажи, как тут чего заводить.
Мотоцикл ровно затарахтел. На заднее сидение с грацией пожилого мустанга вскочил Недруг.
— Дай газу, — крикнул он прямо в ухо Митрюшину, и тот от неожиданности рванул с места так, что услышал, как грузное тело шлепнулось сзади на асфальт. Сделав неровный круг, постепенно привыкая к равновесию, он вернулся к сидящему на газоне и широко улыбающимуся Недругу.
— Easy, Rider, easy, — Недруг ухватился покрепче, — дай газу 1
Буквально через десять минут езды Митрюшин чувствовал себя уже частью единого с мотоциклом существа. От ужаса и восторга потели ладони, и одновременно с этим он ощущал, как каждый отброшенный назад километр выворачивает, откатывает вспять отрезок времени, минуту, месяц, год, неважно какой, но вспять. Они неслись, ловко, как им казалось, лавируя в потоке машин, давая обгонять себя только внимательным людям но черных мерседесах, но те быстро теряли интерес к их суматранскому болиду, с первого взгляда определяя в наездниках безумцев, выпавших из внутривидовых отношений корысти, престижности, пристойности, несомых неведомой силой к недостижимому счастью.
Они быстро миновали город и ворвались в поля. Есть какая–то неосознаваемая, приглушенная чувственность в русском ландшафте. Вроде бы все обычно — леса, холмы, нелогичная, от души идущая извилистость дороги, расхристанность человеческих обиталищ. Но непонятным образом все это вместе с осознанием принадлежности к странному народу, который веками гнет, ломает себя, доходит до крайностей в заранее обреченных поисках истины ли, Бога ли, получая взамен лишь быстротечные годы куража — все это обостряет любые чувства, делает печаль глубокой, а радость — неистовой, лишь только найдешь время выбраться, ощутить себя вне больших скоплений биомассы, где душит, ввергает в отупление серое облако чужих, невысказанных мыслей, изливаемых друг на друга через глаза, где каждый — одна большая чакра, обнаженный нерв, тельце Паттера — Фачини.
Митрюшин строжил себя, отягощенный ролью ведущего, и не позволял полностью расслабиться, отдаться несущему их ритму. Он крепко сжимал руль, стараясь не отвлекаться на мелочи, но не смог не вздрогнуть, когда, резонируя с казалось бы только его, Митрюшина, глубоко запрятанными чувствами, Недруг запел ему в ухо, гулко барабаня кулаками по спине:
— Я точно знаю — в своей стране я трус.
Но эта земля и это чувство
Очень сильно похожи на блюз!
Люблюз… люблюз… люблюз…
По пути они один раз остановились у придорожной шашлычной, чтобы поесть мяса. Опасливо доедая свою порцию, Митрюшин думал о странной, непредсказуемой стране, в которой они имели счастье родиться и несчастье — проживать, где никогда нельзя полностью расслабиться, утратить контроль за ситуацией, где так вкусно дразнит ноздри мангальный дымок через каждый километр дороги, но всегда есть тревожащая душу возможность отведать жареной собачатины, а то и человечинки вкусить. Недруг меж тем купил невесть как очутившийся здесь, печальный и кряжисто–узловатый дилдо и рвался в путь. И как только они тронулись с места, он начал веселился от души — допил из горлышка вино, распустил свои длинные, сальные волосы и принялся распугивать обгоняемые «Жигули», потрясая резиновым членом перед их лобовыми стеклами. Машины виляли в сторону, сидевшие за рулем мужчины грозили кулаками и матерились, беззвучно разевая рты, женщины отворачивались в сторону, украдкой бросая взгляды на этот неприличный, но завораживающий предмет, дети же на задних сидениях радостно хохотали. Пару раз их пытался обогнать какой–то гонщик на старой «копейке», но отстал после того, как Недруг бросил в него куском прихваченного с собой батона, ласково приговаривая: «И воздам каждому по делам его». Окружавшая их аура веселого безумия была настолько сильна, что даже по–жабьи сидевшие в засаде гиблые дэдэшники забывали махать своими полосатыми палочками и лишь провожали «Яву» застывшим взглядом.
Внезапно сквозь тарахтенье мотора с неба до них донеслось тоненькое блеяние. Они разом подняли голову. Какая–то мелкая пичуга поднималась высоко в голубизну, превращаясь в еле различимую точку, а затем стремительно падала вниз. Жесткий воздух прорывался сквозь ее перья, заставляя их напряженно вибрировать и издавать странный, казалось бы неуместный, но такой естественный и необходимый летний звук.
— Что это за птица? — через плечо крикнул Митрюшин, задыхаясь от ветра.
— Не знаю, — Недруг ошеломленно следил за очередным падением и вдруг радостно заорал:
Божий барашек! Божий барашек!
И когда они приехали к месту, то был вечер. Ясные, прозрачные сумерки мягко стелились по полям и пеленали бревенчатые дома, стоявшие на окраине большой деревни. Митрюшин легко нашел место, которое нужно было им, потому что был правильным путь, и просто было все на нем. Потому что никогда не знаешь, где очутишься ты в следующий момент своей жизни, среди пальм или болот, в разноплеменной толпе или один, но дано тебе чувство благодарности, если пришел ты и оказался там, где хотел быть.
Он заглушил мотоцикл рядом с дощатым забором, и они тотчас увидели легконогую женскую фигуру в глубине двора. Маха совсем не изменилась, хоть сумерки и были тому помощью и виной. Не страшно, что не видно морщинок вокруг глаз — все равно память затушевала бы их. Не беда, что соски не прут сквозь майку, как побеги бамбука, ведь юная упругая стремительность так же живет в зрелой округлой тяжести, как пролетевшая буря в напряженном спокойствии леса. Зато те же глаза, то же насмешливое, ласковое понимание в них:
— Ребята, вы? Какой судьбой закружило?
Митрюшин, разом потеряв весь опыт ведения ситуаций, ковырял обочину носком пыльного ботинка. Недруг совсем скис и подозрительно тер нос грязным кулаком.
— Это — тебе, — Митрюшин погладил теплый красный бак мотоцикла, — типа, катайся, — что есть напускная мужественность перед лицом вернувшегося времени!.
— Ай, спасибо, родные, ай, уважили, — Маха усмехнулась, и, подойдя ближе, вдруг поцеловала сначала одного, потом — второго. Неожиданно для себя Митрюшин напрягся и стал искать глазами лацканы на футболке Недруга.
— Ладно, что встали, пойдемте в дом, моих сегодня нет — Маха взяла их за руки и, как маленьких мальчиков, повела за собой…
Кто научит меня, как нужно любить? Кто, в помощь мне, разработает циркуляры, издаст законы и подложит под них подзаконные акты? Кто покроет их знанием общепринятой морали и веками устоявшихся порядков? Кто сможет сделать это, когда я знаю, что все не так просто? Кто сможет обучить меня тактильной тактичности, кто скажет, что я не прав, когда я сам ощущаю свою правоту? Кто опровергнет мою уверенность в том, что эта странная земля напитана, воспалена, набухла любовью? Кто даст мне знание, что нельзя открывать глаза, чтобы не видеть, в жизни не видеть Маху обнаженную, нельзя запоминать глуповато–счастливое лицо Недруга, потому что у самого лицо такое же, и поэтому нельзя открывать глаза, нельзя думать глазами, только ладонями, только кожей, только рваным чувством времени, чувством, так похожим на блюз.
Митрюшин дернулся и поднял тяжелую голову со стойки бара, протер волглые глаза. «Вот так сон, — широко зевнул, — чуть не кончил»,
«А ведь ярко все было, как наяву, И чувство это странное — если не сейчас, то когда же — такое болезненное, даром, что во сне. Нужно как–нибудь всерьез все обдумать, может действительно — наведаться к Недругу, съездить к Махе, допустим, в декабре». И тут он почувствовал, как медленно улетучивается, просачивается сквозь кожу и безвозвратно исчезает то ощущение необходимости, правильности, незряшности своей жизни, которое полностью владело им несколько минут назад. Митрюшин испугался, захватал воздух ртом и вдруг смог оторвать от заскрипевшего дермантина опухшую от долгого сидения задницу. Затем сделал первый шаг — каменный, второй — ватный. Третий дался уже легче, а, начиная с четвертого, он побежал.
