Юрий Буйда - Синяя кровь
– Морвал и мономил, – ответила она. – Только поскорей возвращайся…
На следующий день Ида ревизовала Чудов.
Город изменился. На месте старой земской больнички, располагавшейся в трех бревенчатых бараках, немецкие военнопленные возвели четырехэтажное здание из красного кирпича, увенчанное черной черепичной крышей. На пьедестале, где когда-то громоздилась гипсовая глыба, изображавшая пятиногое чудище – Робеспьера, Дантона и Сен-Жюста, – был установлен бронзовый памятник Сталину. А на берегу вырос детдом – двухэтажное деревянное строение, обнесенное высоким забором.
Строители объекта укрепили городскую площадь и всего за восемь часов расширили улицу, начинавшуюся между аптекой и рестораном «Собака Павлова». Чудовцы прозвали эту улицу Восьмичасовой, хотя по документам она значилась Октябрьской. Площадь перекопали и вымостили в несколько слоев двадцатичетырехфунтовыми пушечными ядрами, а дома, которые стояли вдоль узкой улицы, снесли, и их жителей переселили в бараки. Теперь тяжелая техника могла без проблем развернуться на площади и за несколько минут доставить грузы и механизмы на берег, где велось строительство моста.
На другом берегу озера были построены деревянные бараки для заключенных, проложена узкоколейная железнодорожная линия, по которой доставили жестконогие деррик-краны и паровые экскаваторы.
Сама же стройка была обнесена изгородью из колючей проволоки, хотя издали любой обыватель мог наблюдать за заключенными, которые копошились среди гор земли, песка, бревен и кирпича. Несколько десятков человек пытались привести в порядок пароход «Хайдарабад».
Ида отправила письмо на Смоленскую площадь, на имя Вышинского, с просьбой о содействии в расторжении брака с подданным Великобритании Уильямом Сеймуром-младшим, а вечером перебралась к Арно.
Лошадка на прощание сказала: «Это хорошо, что у вас не страсть, а взаимность. Но вот что, Ида: мужчина может любить бабу пьяную, сраную, одноногую, горбатую, но только не бездетную. Арно хороший человек, но все-таки присмотрите себе какого-нибудь мальчишечку… детдомовского какого-нибудь, маленького… только не порченого…»
За ужином – они отмечали это событие в «Собаке Павлова» – Ида сказала Эркелю, что неплохо бы им взять ребенка из детдома. Он кивнул: «Выбирай. Я в детях ничего не понимаю».
Они вернулись домой и легли спать. Ида поймала себя на том, что отдается Арно с таким бесстрастным бесстыдством, будто они прожили вместе лет двадцать, и обрадовалась этому.
В Министерстве иностранных дел Иду предупредили: бракоразводный процесс с Сеймуром займет много времени. Но уже через месяц в Чудов пришло письмо из Лондона, в котором сообщалось о смерти Уильяма Сеймура-младшего, графа Хертфорда, погибшего при исполнении служебного долга в Малайзии от рук коммунистических повстанцев. В письме из британского посольства в Москве говорилось, что она стала наследницей состояния Уильяма Сеймура-младшего. Ида отказалась от наследства в пользу советского правительства.
Свадьба была скромной: расписались в загсе, выпили в «Собаке Павлова» – Ида, Арно, Лошадка и Устный, вечером сходили в четвертый раз на «Подвиг разведчика».
Эркель взял трехдневный отпуск. Они поехали в Москву: рестораны, театр, магазины.
Перед возвращением в Чудов заглянули к Кабо.
Он давно сжег компрометирующие переводы Джойса и Селина, писал книгу о драматургии Погодина и за столом не сводил влажного взгляда с молоденькой домработницы Гали, которую называл Алкменой. Алкмена была бровастой южанкой, раскатисто хохотала, показывая великолепные белые клыки, и называла себя «деткой», а Кабо – «моим золотым»: «Мой золотой, налей детке красненького».
Ида спала до полудня. Приходила Лошадка, они готовили обед, а потом отправлялись в лес – по землянику или просто прогуляться. За ужином Ида иногда выпивала рюмку водки. Ей нравилось, когда Арно относил ее в постель на руках. Случалось, что она засыпала днем над книгой. В памяти всплывало: «I have measured out my life with coffee spoons». Она забыла имя поэта, который написал эти язвительные стихи. Но ей нравилась такая жизнь. To die, to sleep…
Если Арно был вечером занят, она шла в кино с матерью на «Серенаду Солнечной долины» и сквозь слезы любовалась Карен Бенсон, танцевавшей под оркестр Гленна Миллера…
Какое это было блаженство – жить безмозглой, бессмысленной жизнью…
Возвращаясь как-то с прогулки, они с Лошадкой наткнулись на компанию чудовских мальчишек, которые в малиннике избивали бритоголового пацана лет десяти. Бритоголовый вцепился в рыжего здоровенного парня, и чудовские пытались разнять их, лупцуя пацана ногами, кулаками и палками. Лошадка с криком набросилась на них – мальчишки разбежались. Только сейчас Ида заметила, что у бритоголового не было ушей.
– Господи, как тебя угораздило?
– Свиньи съели, – ответил мальчишка, сплевывая кровь.
– Ты детдомовский? Как тебя зовут?
– Жгут.
У него были синие глаза, пылавшие лютой злобой, и узкая голова, а рот полон острых зубов.
– Странное имя…
– Странное… – Жгут ухмыльнулся. – Это разве странное? Генерал-губернатор Чакраварти Раджагопалачария передал власть президенту Раджендре Прасаду. А ну повтори!
Ида повторила без ошибок.
– Ну… – Жгут вытер нос рукавом. – Небось ты знала про эту Прасаду…
– Я актриса, дружок, и слух у меня – актерский, – сказала Ида. – И все-таки, как тебя зовут?
Парень пожал плечами, повернулся и скрылся в кустах.
Поймав ее взгляд, Лошадка схватила дочь за локоть.
– Не вздумай! Ты что? Он же бандит! Он тебя ночью зарежет!
– Да ни о чем я не думаю, – сказала Ида. – Вот еще…
На следующий день Ида и Эркель отправились в детдом.
Арно надел парадный мундир со всеми орденами и медалями – на детей он произвел впечатление не меньшее, чем на начальницу детдома Розу Михайловну Каплан, седую тетку с мужскими руками.
– Жгут? – Начальница рассмеялась. – Проще с осиным роем поладить…
Ида стояла на своем. Дело быстро уладили.
На прощание Роза Михайловна сказала: «Идиллии вам не обещаю. Он же не драчун – он воин, и беда в том, что воюет он до победы, полной и окончательной. И девочек ненавидит…»
Жгут позволил свозить его в Москву и одеть. Он позволял кормить его. Вот, пожалуй, и все, что он позволял Иде и Арно.
Целовать же себя он позволял только Лошадке – как ни странно, она влюбилась в мальчика. Лошадка следила за его одеждой, проверяла тетрадки и подкармливала пирожками с капустой. Ей он рассказал о матери, которую не помнил, но ненавидел: она бросила его во дворе, сомлевшего от голода, и свиньи объели у него уши.
Лошадка шпионила за мальчиком, который чуть не каждый день ввязывался в драки, и несколько раз приносила его на себе домой, избитого и окровавленного.
Лошадка пыталась примирить его с Олей Шиц, колченогой еврейкой-детдомовкой, которую Жгут называл «фашистской сволочью» и считал чуть ли не главной своей врагиней.
– Она ведь жалеет тебя, – говорила Лошадка. – Другие тебя ненавидят, а она – жалеет. Любит и жалеет.
Но именно это и злило Жгута, который задыхался и покрывался прыщами, когда слышал слово «любовь».
Встречая Олю Шиц на улице, он брал ее за руку, отводил в кусты – она покорно ковыляла за ним – и ставил на колени, а потом плевал ей в лицо и уходил.
Ида застала их в саду, велела Жгуту застегнуться и следовать за нею.
В кухне Жгут плюхнулся на табуретку и с интересом уставился на Иду. Это был естественно-научный интерес. Что же будет делать эта лягушка? Как поведет себя эта стрекоза? Что произойдет с кошкой, если ей вспороть живот? На что способна эта сучка?
А ей хотелось ударить его. Убить. Задушить. Взять топор и убить. Такой мрази она еще не встречала. Ребенок – и такая мразь. Воплощенная ненависть, а не ребенок. Достоевский кошмар. Она растерялась. Он был сильнее ее, вдруг поняла она. Зло делает человека сильнее, и Жгут это чувствовал, и Ида это чувствовала и не знала, как поступить.
Он смотрел на нее с улыбкой и ждал.
Она молчала. Боялась шагнуть к нему. Боялась протянуть руку. Боялась открыть рот. Боялась сделать что-нибудь непоправимое. Его узкая крысиная голова, рот, полный мелких острых зубов, налитые синей лютостью глаза… что-то вспыхнуло внутри, дрогнуло, потекло, смрадное и жгучее… она вдруг покачнулась, упала на колени, перед глазами все поплыло, она содрогнулась, ее вырвало…
Жгут брезгливо обогнул Иду и вышел, аккуратно закрыв за собою дверь.
Ида кое-как добралась до кровати, завернулась с головой в одеяло, завыла, затихла, забылась.
Она обрадовалась, когда очнулась и поняла, что жива.
Горел ночник, накрытый красным шелковым платком. У постели сидел Арно. Ида улыбнулась ему. Эркель взял ее за руку.
– Жгут погиб, – сказал он.
Ида выжидательно смотрела на него, все еще улыбаясь. До нее не сразу дошло: Жгут погиб. Она обрадовалась: Жгут погиб. Ушел сам собой, и слава Богу. Она больше не увидит этой крысиной безухой головы и лютого взгляда. Она моргнула. Жгут погиб. Жаркая волна колыхнулась в груди. Жгут погиб. Ей вдруг стало стыдно: Жгут погиб, Боже…
