Сергей Довлатов - Иностранка
Рафаэль упорно и настойчиво твердил:
— Исчез зеленый попугай! Ловите попугая!..
Что-то странное происходило в нашем замечательном районе. Вдоль по улицам неслись десятка три автомашин с зажженными мерцающими фарами. Сирены выли не переставая.
Рафаэль, склонившийся над пультом, черпал информацию:
— Алло! Я — тридцать восемь, два, одиннадцать. Сворачиваю на Континентал. Вижу под углом три четверти — зеленый неопознанный объект… Простите, босс, но это светофор!..
— Хай! Я — Лу Рамирес. Следую по Шестьдесят четвертой к «Александерсу». В квадрате «ноль-один» — зеленая стремительная птица. Вышел на преследование… Догоняю… О, каррам-ба! Это «Боинг Ал Италиа»…
— Эй, босс! Я — Фреди Аламо, двенадцать, сорок шесть. Иду по Елоустоун к Джуэл авеню. Преследую двух чудных филиппинок. Жду вас, босс!.. Что?.. Попугай? Тогда меняю курс на запад…
Час спустя все магистрали Форест-Хиллса были полностью охвачены дозорами. Отчеты поступали беспрерывно:
— Босс! Оно зеленое и лает! Думаю, что это крашеная такса!..
— Босс! Я задержал его и посадил в багажник. Крупный говорящий попугай. Конкретно, говорит, что он — Моргулис…
— Босс! Как насчет павлина?.. Что? Откуда я звоню? Из зоосекшн в Медоу-парке…
Слухи у нас распространяются быстро. К девяти часам на трассу выехали Баранов, Еселевский и Перцович. Следом поспешил Евсей Рубинчик в «Олдсмобиле». Пивоваров на своем рефрижератор-траке. Аркаша Лернер на зеленой «волве». Лемкус на разбитом мотоцикле «Харлей Дэвидсон», который выдала ему баптистская община.
Караваев и Зарецкий выставили пешие дозоры. Публицист Зарецкий нес огромный транспарант:
«Ловите попугая и Ефима Друкера!»
А на вопрос — при чем здесь Друкер, разъяснял:
— Он должен был издать мою работу «Секс при тоталитаризме». Вот уже три года я пытаюсь изловить его…
Занятно, что Ефим Г. Друкер тоже патрулировал одну из магистралей. Но — вдали от Караваева с Зарецким…
Рев стоял над Форест-Хиллсом:
— Ловите попугая! Ловите попугая! Ловите попугая!..
Тем временем Маруся накормила Левушку. Включила телевизор. Разодетый и похожий на хорошенькую барышню Майкл Джексон тонким голосом выкрикивал:
Я лечу сквозь тучи,Я мчусь сквозь годы…Что может быть лучшеДурной погоды?!. [3]
С улицы долетали крики латиноамериканских мальчишек. Левушка стоял перед зеркалом в Марусиных пляжных очках. На кухне потрескивал тостер. Из уборной доносился запах водорослей.
Муся вынула из холодильника бутылку рома и подумала:
«Напьюсь и буду плакать до утра. Потом засну в чулках…»
— Напьюсь, — сказала вслух Маруся, — жизнь кончена…
Вдруг чей-то голос повелительно и строго молвил:
— Жить!
Маруся огляделась — никого.
Все тот же голос еще строже и решительней добавил:
— Факт!
Маруся поднялась из-за стола.
И снова:
— Жить!
А через две секунды:
— Факт!
И наконец скороговоркой:
— Шит, шит, шит, фак, фак, фак, фак… Шит, шит, шит, шит, фак, фак, фак…
— Лоло! — воскликнула Маруся, бросившись к окну.
Откинула портьеру.
Он стоял на подоконнике. Зеленый, с рыжим хохолком, оранжевыми бакенбардами и черным ястребиным клювом. Боевой семитский профиль выражал раскаяние и нежность. Хвост был наполовину выдран.
Прозвенел звонок. Маруся подбежала к телефону. Рафа подозрительно спросил:
— Ты не одна?
— Я не одна, — воскликнула Маруся, — приезжай. Но только приезжай скорей!..
Хэппи энд
К. дому Муси Татарович подъезжали вереницы легковых автомашин. Приятно щелкали замки вместительных багажников. Оттуда извлекались свертки, ящики, корзины в разноцветной упаковке, перевязанные лентами.
Баранов, Еселевский и Перцович, не снимая ярких галстуков, орудовали дружно молотками. Собирали на широком тротуаре привезенную частями белую двуспальную кровать.
Евсей Рубинчик нес, шатаясь, клетку из сварного чугуна. Она предназначалась для Лоло, хотя в ней мог бы уместиться Рафаэль.
Аркаша Лернер шел к Марусе налегке. Он ей принес билет нью-йоркской лотереи, купленный за доллар. А разыгрывалось в этот день четыре миллиона с небольшим.
Владелец магазина «Днепр» фантазией не обладал. Он снова прикатил Марусе целую телегу всяческих деликатесов. Но сама телега в этот раз была из мельхиора.
Друкер ограничился ста восемнадцатью томами «Мировой библиотеки приключений и фантастики».
Григорий Лемкус вынул из багажника квадратный полированный футляр. В нем помещалась кипарисовая лютня с инкрустациями. Лемкус пояснил, вручая Мусе инструмент:
— Облагораживает душу!
Чек он сохранил, загадочно при этом высказавшись:
— Таксдидактибл…
Всех удивил правозащитник Караваев. Он явился неопохмелившийся и мрачный. Захотел устроить в честь Маруси Татарович небольшое личное самосожжение. Буквально возле Мусиного лифта.
Караваева успели потушить французским бренди «Люамель». Зеленый синтетический пиджак его, как выяснилось, был огнеупорным.
Караваев понемногу успокоился и вежливо спросил:
— Нельзя ли потушить меня внутри?
Ему был выдан дополнительный стакан того же «Люамеля»…
Всех растрогал публицист Натан Зарецкий. Подарил Марусе ценный, уникальный сувенир. А именно — конспиративную записку диссидента Шафаревича, написанную собственной рукой. Она гласила:
«Вряд ли».
И размашистая подпись:
«Шафаревич. Двадцать первое апреля шестьдесят седьмого года…»
Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Ар Гонзалес, Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио Гонзалес, Ник Гонзалес и Рауль Гонзалес. И так далее. Был даже среди них Арон Гонзалес. Этого не избежать.
Как выяснилось, лимузин был их подарком жениху. Невесте же предназначалась серенада…
Стол был накрыт. Бутылки изготовились к атаке. Орхидеи, гладиолусы, тюльпаны — завороженно роняли лепестки в фаянсовое блюдо с неразрезанной индейкой.
Рафаэль был в смокинге. Невеста в белом платье с кружевами.
И все гости улыбались. И Лоло не сквернословил. И у Левушки привычно ощущалась неизменная конфета за щекой.
И музыка наигрывала. И все кого-то ждали. И я, честно говоря, догадываюсь, в общем-то, — кого. Живого автора.
И тут явились мы с женой и дочкой. И Маруся вдруг заплакала. И долго вытирала слезы кружевами…
Тут я умолкаю. Потому что о хорошем говорить не в состоянии. Потому что нам бы только обнаруживать везде смешное, унизительное, глупое и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.
Короче — умолкаю…
Письмо живого автора Марии Татарович Вместо эпилога
Муся!
Ты довольно часто спрашивала — уж не импотент ли я? Увы, пока что — нет.
А если — да, то этот факт, как минимум, заслуживает комментариев.
Позволь тебе сказать, что импотенцию мою зовут — Елена, Ника, мама. В общем, ясно.
Да, я связан. Но куда серьезней то, что я люблю мои вериги, путы, цепи, хомуты, оглобли или шпоры. Всей душой…
Ты — персонаж, я — автор. Ты — моя причуда. Все, что слышишь, я произношу. Все, что случилось, мною пережито.
Я — мстительный, приниженный, бездарный, злой, какой угодно — автор.
Те, кого я знал, живут во мне. Они — моя неврастения, злость, апломб, беспечность. И т. д.
И самая кровавая война — бой призраков.
Я — автор, вы — мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно.
Веришь ли, я иногда почти кричу:
«О Господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»
Короче, мы в расчете. Дай вам Бог удачи! И так далее.
А если Бога нет, придется, Муся, действовать самой.
На этом ставим точку. Точка.
Послесловие
«Не следует думать, — написал Иосиф Бродский о Сергее Довлатове, — что он стремился стать американским писателем, что был „подвержен влияниям“, что нашел в Америке себя и свое место». Даже в тех случаях, когда сюжеты прозаика родились — как в повести «Иностранка» — собственно в США, изображал Довлатов не «американскую жизнь», а жизнь наших соотечественников в новых для них условиях диаспоры. Впрочем, прозаик описывает тот случай, когда и самой диаспоры, рассеяния, толком осязать никому не удалось. Никто из его героев от самого себя не уехал, изменить себя им невмоготу.
Но нельзя же сказать, что ничего не изменилось вовсе! Должна же в новых условиях какая-то трансформация с людьми происходить? В исследовании этой коллизии и состоит вся интрига повести.
