Джеймс Олдридж. - Дипломат

Они не разговаривали. Мак-Грегор стоял на амритсарском ковре, а Эссекс точно врос в кресло каждой складкой своего безупречно скроенного костюма. Он скрестил руки, по старой привычке придерживая себя за локти. Мак-Грегор вдруг заметил, что и сам он точно так же придерживает себя за локти. Он перенял эту привычку у Эссекса. Это было очень удобно, не приходилось думать о том, куда девать руки, и Мак-Грегор не стал разнимать их, хотя Эссекс, взглянув на него, разнял свои и, улыбнувшись, полез в карман за трубкой. Видимо, он испытывал потребность закурить, но сделал это не выпрямляясь. Он все глубже и глубже уходил в свое кресло, как будто решил никогда его не покидать. Закурив, он откинул голову назад и выпустил продолговатое облако дыма, потом снова принял прежнюю позу и уже не шевелился, пока Кэтрин не принесла кофе.

Он не встал даже, чтобы взять кофе. Кэтрин подала ему чашку, и он неторопливо стал прихлебывать черную жидкость. Все трое молчали, пока кофе не был допит. Казалось, что это заняло очень много времени. Наконец Эссекс вздохнул и тяжело поднялся на ноги.

– Мне, пожалуй, пора уходить, – сказал он.

Он отдал Кэтрин чашку и оглянулся, ища глазами свое серое пальто.

– Много всяких предотъездных хлопот, – сказал он.

Мак-Грегор помог ему надеть пальто.

– Может быть, подвезти вас, Мак-Грегор?

– Нет, спасибо.

Эссекс протянул руку. – Что ж, спокойной ночи, голубчик.

Мак-Грегор почувствовал, как ослабевает пожатие этой руки. – Спокойной ночи, – ответил он.

– Спокойной ночи, Кэти, – сказал Эссекс.

– Спокойной ночи, Гарольд.

Кэтрин пошла проводить его. Эссекс не оглянулся на Мак-Грегора, стоявшего на прежнем месте у камина. Он вышел вместе с Кэтрин, а Мак-Грегор остался ждать ее возвращения.

Она скоро вернулась, потирая открытые до локтя руки.

– Холодно становится, – сказала она и присела на корточки у огня, словно желая вобрать в себя его тепло и яркие, живые краски. Потом она выпрямилась, и некоторое время они постояли рядом, вперив глаза в стену и дожидаясь, кто первый начнет разговор.

– Зачем вы сказали, что вам пора? – отрывисто спросила Кэтрин.

– Я это сделал ради Эссекса, – сказал Мак-Грегор.

– Ради Эссекса?

– Мне стало жаль его, – сказал Мак-Грегор, все еще не глядя на нее.

Она отошла от камина и стала ходить по комнате, рассматривая книги, занавеси на окне, две этрусские вазы по углам; Мак-Грегора это раздражало, ему хотелось, чтобы она села и сидела спокойно.

– Каковы теперь ваши планы? – спросила она. – Думаете остаться в Лондоне?

– Нет, – сказал он.

– Нет? – Она наконец остановилась перед ним. – Что же вы думаете делать?

– Вернусь туда, откуда приехал, – сказал он.

– В Иран?

– Да.

– В Англо-Иранскую компанию?

– Нет.

– В Азербайджан?

– Если удастся.

– Что же вы там будете делать?

– Точно еще не знаю.

Она села в кресло и, закинув голову, посмотрела на него снизу вверх.

– Но вы что-нибудь имеете в виду? – сказала она. – Ведь вам нужно работать. Не может быть, чтобы у вас не было никаких планов. Вы снова стали палеонтологом, Мак-Грегор?

– Нет еще, – ответил он. – Но для этого потребуется не так много времени. Что можно, наверстаю в Ройял-колледже, а, вообще, когда я вернусь домой, забытое быстро восстановится.

Ее взгляд, устремленный на него, стал настойчивым, требовательным. – Вы как-то говорили, что микропалеонтологические исследования возможны только в условиях большого промыслового района. Существуют в Иране такие условия где-нибудь, кроме Англо-Иранской компании?

– Вероятно, нет.

– Так как же вы будете вести там свою научную работу?

– Еще не знаю, – сказал он, видимо несколько смущенный этой новой нерешенной проблемой. – Понимаете, я не только ради работы хочу вернуться туда.

– Вот как?

– То, другое, очень уж меня захватило, Кэти. Я должен увидеть, как все это будет развиваться. Я должен быть там, на месте. Мне трудно объяснить. Я не могу совсем бросить свою работу, но это не самое важное. Самое важное – увидеть, как идет борьба в Иране. И вы не думайте, что мой отъезд из Англии – это бегство.

Она молчала.

– Может быть, наоборот, я хочу еще глубже войти во всю эту политическую путаницу.

– А ваша работа?

– Не знаю. Это выяснится на месте.

– Уж не подумываете ли вы от нее отказаться?

– Нет, нет!

– Но как же вы наладите свои научные занятия? – настаивала она. – Особенно если думаете обосноваться в Азербайджане? Неужели вы обезумели до того, что решили совсем бросить науку?

– Я бы не мог сделать это, даже если бы захотел! – сказал он, раздраженный упорством, с которым она добивалась прямого ответа. – Было время, когда это казалось мне возможным; и то не думаю, чтобы какое-либо другое дело могло надолго отвлечь меня. Я должен продолжать свою научную работу, и даже в Азербайджане найдутся десятки возможностей возобновить то, что было прервано войной. Там непочатый край дела, хватит на многих ученых, не то что на одного. Правда, это главным образом разведка месторождений, но и в условиях разведки всегда находится достаточно задач для исследователя-микропалеонтолога. Кое в чем это даже больше даст мне, чем лабораторная рутина Англо-Иранской, и уж, во всяком случае, это будет более творческая работа.

– Все это очень мило, – сказала она. – Но ведь нужно, чтобы кто-нибудь поручил вам эту работу.

– Джават Гочали предлагал мне ее еще в Зенджане и потом в Тавризе повторил свое предложение. Они там очень нуждаются в геологах. В Тавризе меня так уговаривали, что у меня было большое искушение остаться.

– А если Тегерану удастся сбросить новую азербайджанскую власть?

– Если даже это случится, то только до поры, до времени, Кэти.

– Но на что вы будете существовать, если это случится?

– У меня есть девятьсот фунтов стерлингов в банке, и я еще должен получить около трехсот фунтов пособия по демобилизации.

– Но что же вы будете делать, не имея службы?

– Буду жить там, – сказал он, начиная сердиться. – Буду заниматься всякой случайной работой, пока не подвернется что-либо постоянное. Но я должен быть в Иране, я не могу иначе.

Она медленно встала, не сводя с него сосредоточенного, пристального взгляда. – А потом вы опять увлечетесь какими-нибудь безумными идеями и забросите свою работу, надеясь найти идеальное разрешение всех вопросов в радостях возвращения на родину.

– Что за внезапный интерес к моим научным занятиям, Кэти?

– Совсем не в этом дело, – сказала она. – Я в науке ровно ничего не понимаю и никогда не буду понимать. Единственное, что еще может заинтересовать меня в вашей геологии, это то, как она объясняет, почему горы имеют ту или другую форму. Но сейчас меня интересует другое: я хочу быть уверенной, что вы действительно знаете, что делаете.

– Ради бога, не надо опять об этом!

– Нет, надо, – сказала она. – И, пожалуйста, перестаньте облизывать губы, точно вы находитесь в безводной пустыне.

Он вытер рот носовым платком.

Кэтрин все еще стояла перед ним, глядя ему прямо в глаза и чего-то ожидая, какого-то его движения или слова.

Он наклонился и подбросил угля в камин.

– Не надо, – сказала она. – Нам недолго будет нужен этот огонь.

Он на мгновенье растерялся, понимая, что Кэтрин ждет от него первого шага. Но вместо того чтобы сделать этот шаг, он отвернулся к стене и стал рассматривать небольшой этюд маслом, изображавший букет роз в вазе.

– Что теперь будет делать Джон Асквит, расставшись с Форейн оффис? – спросил он и сам удивился, потому что вовсе не собирался задавать этот вопрос.

– У Джона есть твердый годовой доход, – сказала она.

– Я не об этом.

– Знаю, что не об этом. – Ей хотелось, чтобы он еще поговорил о Джоне Асквите, но он молчал. Ей пришлось самой ответить на вопрос. – Можете быть уверены, что Джон не станет замыкаться в гордом одиночестве, – сказала она. – Теперь, когда он окончательно порвал со своим прошлым, он развернет бешеную деятельность, стараясь наверстать все, что упустил за эти двадцать лет.

Мак-Грегор не нашел подходящих слов, чтобы сказать, как он относится к Джону Асквиту. Он продолжал рассматривать темноалые розы на полотне. Чтобы переменить тему, Кэтрин спросила, что его так привлекло в этой картине.

– Я вспомнил розы в парикмахерской, в Хаджиабаде.

– Этих уродов в воротничках? – спросила она.

– Что же в них было уродливого?

– Бумажные оборки ужасно портили их, – сказала она.

– Может быть, их не мешало немножко испортить, – улыбнулся он. – Персы считают розу тщеславным цветком.

– Тщеславным?

– Да. Хотите, я вам прочитаю, что сказал о розе их поэт? Вам, наверно, понравится.

– Это тоже из серии очаровательных нелепостей?

– Да, – ответил он.

– Ну, говорите, – сказала она, но без повелительного оттенка в голосе.