Максим Кантор - Учебник рисования
Позже Струев сформулировал правила драки. Первое правило состоит в том, что нет положения, которое нельзя изменить. Приняв это за аксиому, Струев сделался нагл и самоуверен. Ему случалось задираться с парнями крупнее и сильнее себя, и он скалился в наглой усмешке, уверенный в победе. Если собрать в себе кураж, то сделаешься непобедим. Надо научиться собирать в себе победную силу, когда сделается страшно, так он себе говорил, и сознание того, что если станет нужно, он сумеет разбудить в себе волю к победе, сделалось привычным. Второе правило: плохо, если против тебя больше чем трое. Троих можно охватить одним взглядом; из них нужно выделить главного и бить его, остальные убегут. Требуется лишь понять, каков противник, каковы его возможности. Отсюда третье правило: пропустить первый удар, открыться. Пусть они покажут, что могут, — а ты им ответь. Уверенный в себе, Струев считал, что сумеет выдержать удар, а ответным ударом — убьет. То, что он открывался для первого удара, давало право бить сильно. Четвертое правило; бей чем попало. Чтобы ударить сильно, хороши любые способы. Ему случалось драться палкой, а позже кистенем, и он почувствовал, что убить человека легко, и он сможет это сделать. Пришел день, когда он остановил двоих барачных на пустыре — поквитаться. Струев не сказал ни слова, крутанул кистень и ударил. Парень из бараков был одет в толстую телогрейку, но даже через телогрейку был слышен хруст — удар сломал человеку ключицу. Парень сел на землю и стал плакать; Струев перекрутил кистень, и ударил второго в бок; человек упал. Сам того не зная, Струев ударил его самым жестоким образом — в сердце. Пятое правило: нельзя жалеть противника. Не следует стесняться боли, которую причиняешь другому; стоит подумать про то, что чувствует враг, как ты сам пропал. Однажды он прочитал совет Солженицына — для самообороны носить с собой ножницы: они холодным оружием не считаются, и страшны в действии. Струев счел совет разумным и примерил руку к ножницам, однако остановил выбор на кистене. Драка с барачными заняла минуту, и Струев самонадеянно решил, что число противников можно увеличить до пяти — двоих он свалит сразу, с тремя другими можно потом подраться. Он ставил себя высоко и, скалясь наглой своей усмешкой, сумел внушить это чувство окружающим; у любого, встречавшего его, создавалось впечатление опасности, и к любому встречному Струев присматривался как к возможному противнику. Это составило шестое правило: рано или поздно жизнь столкнет тебя с тем, кого ты меньше всего ожидаешь видеть врагом. В эйфории пере стройки, когда партсекретари братались с диссидентами, а банкиры обнимали бомжей, Струев ни разу не позволил себе поверить, что все это взаправду. Он только ждал, когда и как все закончится. Седьмое правило: в драке не бывает перемирия; до тех пор пока все стоят на ногах, состояние драки продолжается. Это было главное правило, и он распространил его действие на всю остальную жизнь.
IIIЗанимался ли он рисованием или организацией выставок (впрочем, заниматься этим Струев прекратил давно), совершал ли он финансовые операции (он считал, что обладает достаточным капиталом, чтобы это делать), вступал ли в отношения с женщинами (его репутация на сей счет была общеизвестна), в любом деле он руководствовался только теми правилами, которые годятся для драки. В любом случае (он был уверен в этом), если дела сложатся нехорошо, он сумеет разбудить в себе свою злую силу и волю к победе, и тогда все сделается так, как он того захочет. В его жизни в последние годы произошли перемены, и Струев, посмотрев на свою жизнь хладнокровно, пришел к выводу, что необходимо произвести передислокацию позиций. Поскольку участие его в культурной и общественной жизни сделалось невелико, он получил возможность смотреть на столичную жизнь со стороны — и рассудил, что это преимущество: знать министра культуры Ситного, но не иметь дел с министром Ситным. Пинкисевич и Дутов рассказывали ему о своих успехах, но Струев морщился: и что за удовольствие, Эдик, встречаться с этой сволочью? Как его, кровопийцу этого, Левкоев, да? А ты, Олег, кому поделки толкаешь? Аркадию Владленовичу, взяточнику и мздоимцу? Пинкисевич дулся, Дутов пыжился, отношения портились. А ты что, можешь мне иное какое общество рекомендовать, стучал стаканом по столу Пинкисевич. Свое, отвечал Струев. Так давай, башляй налом, говорил Пинкисевич. На какие шиши, спрашивается, я водку брать стану? Обрати внимание, Семен, говорил Дутов, что дискурс московской и интернациональной культуры теперь един — Аркадий Владленович и в Гугенхайме выставки открывает, и в Гарварде лекции читает. И Струев кивал и скалился. То, что отношения общества и его граждан определяются в России как драка, Струев заключил давно. Общество поступает со своими гражданами так-то и так-то; обладая некоторой наблюдательностью, можно заметить закономерность действий в отношении граждан; можно было заметить, что день ото дня действия делались если не более жестокими, то менее дифференцированными: понятно, что уже придумали, что с людьми делать. Оттого что собственно драки, то есть махания кулаками, не было сейчас, можно было решить, что между обществом и гражданами воцарился мир, но подозрительная фантазия Струева говорила ему, что еще немного и — все опять войдет врукопашную. Пинкисевич и Дутов убеждали, что министр Ситный совершенно адекватный человек, и галерея Поставца — преотличное место, а вот еще и галерея «Белла» откроется — не хуже заокеанских. Иметь дело с ними — не то же самое, что с чиновниками Советской власти, они милы, подобно европейским капиталистам. А какие у власти варианты, говорил Пинкисевич, если не открытое общество — то что тогда? Лагеря, что ли? Кишка тонка. И погляди на Ситного; отдыхает мужик на Майорке, Дики Рейли его первый дружбан, шашлыки вместе жарят, куда ему еще как не с нами? Он и секрета не делает, что денежки держит в Швейцарии, а чего уж теперь скрывать? Теперь дураков нет, хоть ты министр, а жить и тебе надо! Как и почти всякий интеллигент, Пинкисевич не мог вообразить, что можно сделать плохого с человеком, кроме как посадить его в лагерь; отсутствие же такой перспективы, разумеется, подтверждало позитивность происходящего. То была вечная московская присказка: а что, в лагеря они нас, что ли, посадят? Не посадят теперь, нет. Ну, тогда, значит, все в порядке. Так же, как никогда не дравшийся человек предполагает, что драка — это когда бьют кулаком, и вообразить не может, что с равным успехом его могут ударить галошей, ножницами или палкой, так и российские обыватели думали, что помимо посадки в лагерь, сделать с ними ничего невозможно. Словно не было у общества в запасе других способов управления своими гражданами, других средств использовать их жизнь, других методов, помимо лагерных, для того чтобы сделать существование унизительным и невыносимым.
Именно тот факт, что министр культуры проводит отпуск на Майорке, указал Струеву на то, что его стратегия в отношении западных банков устарела. Ну, что ж, решил он, весьма предусмотрительно было положить деньги сразу в несколько банков, а в управление ими назначить несколько компаний, толково было придумано. А еще более толково будет их оттуда забрать. Если все идут в одну сторону, значит, пора идти в другую. Он еще не пользовался своими тайниками на Западе, но решил, что уже пора.
Струев, полагавший себя расчетливым и хитрым человеком, который приготовил себе пути отступления и знает, как и какими методами надо действовать, чтобы обойти российскую систему, столкнулся с обстоятельством, озадачившим его. Секретные банковские счета, офшорные зоны, имущество, записанное на родственников, — все это, то есть то, что Струев полагал хитростью, давно стало настолько распространено среди российских обывателей, что люди, не делая из этого особых секретов, говорили о своих зарубежных вкладах и о том, какую стратегию они выбирают, чтобы налоговое ведомство к ним не имело претензий. Парикмахеры и министры, таксисты и депутаты парламента в разговорах друг с другом обсуждали, как сделать так, чтобы зависеть не от произвола российской действительности, но от глобальной системы мировой экономики. Бывшие советские республики, а ныне страны победившей демократии — в первую очередь Латвия, Литва, но и Азербайджан с Грузией тоже давно стали местами, куда люди дальновидные перевозили свои деньги. Один таксист рассказал Струеву, что всякий раз, подкопив наличных, он садится на ночной поезд, довозит деньги до Риги и кладет в банк Парекс — и спит спокойно. До Швейцарии не доеду, говорил таксист, визу не дадут. Так хоть в Латвию отвезу, не нашим же олухам оставлять. А еще умные люди в Грузию возят, сказал таксист. Мало ли что там стреляют, война финансам не помеха. Я так скажу, заметил таксист, уж если войска НАТО в эти страны вошли, так и банки там надежные. Зря ведь они солдатиков в эти страны не пошлют, они тоже деньги считать умеют. Во всех этих странах открылись как банки, так и финансовые компании, управляющие счетами в банках, — и российские обыватели, наученные плачевным своим отечественным опытом, отдались во власть менеджера латвийской или грузинской трастовой компании. То, что было ловкостью и хитростью еще несколько лет назад, сделалось вещью обычной. Любой директор российского предприятия, если он хотел, чтобы его предприятие не зависело от прихотей российского бюджета и непредсказуемых фантазий министра энергетики Дупеля или советника президента Лугового, держал выручку предприятия под контролем финансовой компании, расположенной вне пределов России, и оттуда, то есть из-за границы, вел финансовые дела своего собственного предприятия в России. Финансовые компании, вкладывавшие свои капиталы (то есть капиталы российских граждан, доверившихся им) в международный оборот, связали таким образом экономику России с мировой экономикой — и этот простой факт вселял в граждан надежду. Несколько настораживало то, что деньги эти были вложены в западные финансовые компании как бы несколько нелегально, и никто открыто не признавал, что валовой продукт Запада своим оборотом обеспечивает оборот российской компании, занимающейся удобрениями или алюминием. Действительно, связь между западным рынком и российскими недрами — если смотреть непредвзято — была неочевидна: вроде бы удобрения и алюминий находятся в земле, и зачем нужны посредники, для того чтобы достать их оттуда? Зачем лопата соседа, чтобы вытащить репу на своем огороде? С другой стороны, и секрета из этой связи уже не делал никто, поскольку иначе все равно устроиться бы и не могло. И только кремлевские чиновники порой вскипали в государственном гневе и трясли законом об антимонопольной политике разработки недр: это что же получается? И этот карьер от американцев зависит, и этот прииск тоже? Эвон чего захотели! А интересы государства где же? А народа, извиняюсь, российского приоритеты? Другие чиновники, не столь отравленные микробом бюрократии, убеждали своих коллег в том, что с государством российским все в порядке — надо просто чиновнику государственному получить хорошие отступные за каждый отдельный карьер и вложить средства в бумаги западной корпорации, которая своим товарооборотом будет, в частности, поддерживать работу отечественного карьера. А народ как же, ахал чиновник, но уже, впрочем, убежденный в целесообразности предприятия. А народ так тот и вовсе в выигрыше — мы же их, убогих придурков, на работу наймем, то-то заживут! И верно, жили. Некоторые скептики говорили: а вот если рухнет, допустим, автомобильный рынок на Западе? Что же — у нас в результате этого производство удобрений встанет? И ведь не докажешь никак и никому, что эти процессы взаимосвязаны, вот что обидно. Есть официальный товарооборот с Западом, и бюджет ориентирован на него, — а то, что частные лица (допустим, Зяблов, Фиксов, Слизкин) вложили свои деньги в производство автомобиля «форд», то, что чиновники Кремля Слизкин, Фиксов, Зяблов — эти бумаги подписали и отступное друг с друга взяли, — это ведь личное дело означенных граждан. Случись что, никто не защитит российские удобрения. Но с чего бы рухнул автомобильный рынок в странах развитого капитализма, было даже скептикам невдомек. Скорее всего, никогда он и не рухнет, стоит, родимый, как скала, — и что особенно беспокоиться за наши удобрения, если нам самим эти удобрения, если уж разобраться, и не нужны вовсе? Мы ведь их все одно — продаем на Запад, нам самим эти удобрения без надобности: хоть сыпь их в орловскую землю, хоть не сыпь, все одно — ни хрена не вырастет. Если уж обстоятельства припрут, мы свою репу и без удобрений посадим и без соли сожрем.
