М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
- Дело опасное, но разве нам есть что терять, Борис? Как говаривал Карл Маркс, нам с тобой нечего терять, кроме своих цепей.
- С каких пор ты цитируешь Маркса? - спросил Кузин. - Прочел старого дурака?
- Прочел, - сказал Струев, - концепция устаревшая, но любопытная.
VII
Питер Клауке счел уместным вступить в беседу. Европейский воспитанный человек, он был обучен правилам застольного этикета, по которым полагалось в определенные моменты делать определенные вещи. Например, если в комнату входила дама, следовало встать со стула и шаркнуть ножкой, если подавали рыбу, надо было брать гнутый широкий нож в форме лопаточки, если рассказывали анекдот, полагалось негромко смеяться. Если звучало имя Карла Маркса, следовало изображать легкое недоумение: поднимать брови, широко раскрывать глаза, можно даже покашлять. Примерно так ведут себя, чтобы пресечь застольное хамство, - например, если кто-то из гостей выпьет лишнее и станет петь песни. Питер Клауке выполнил необходимый ритуал, положенный в данном случае: он несколько приподнял брови, округлил глаза, покашлял.
- Маркс? - переспросил он. Так полагается делать воспитанному человеку: переспросить, чтобы дать собеседнику возможность исправиться. В конце концов, не стоит лишать собеседника права на отступление.
Поскольку Струев промолчал, Клауке счел уместной еще одну реплику; в некотором смысле он отвечал за Маркса в этой комнате, будучи немцем. Именно его земля принесла миру теорию, погубившую миллионы.
- Мы, - сказал Клауке, кругля глаза, - полагаю, говорим об одном и том же персонаже? Экономист, написавший скучную книгу о товарном фетишизме?
Струев повернул к Питеру Клауке свое некрасивое лицо и посмотрел на немецкого профессора. Была у Струева такая манера смотреть, в высшей степени неприятная: он глядел на собеседника пристально и одновременно растягивал рот в усмешке, показывая кривые желтые зубы. Он смотрел на Клауке, скалился и не говорил ни слова - просто изучал немца. Насмотревшись, отвернулся, и Клауке стало обидно. Впрочем, успокоил он себя, так и должна проходить дискуссия о марксизме: упомянули, подняли брови, хмыкнули, помолчали.
- Понимаю, что ты хочешь сказать, - смягчил ситуацию Кузин, - теперь появилась тенденция: перечитать «Капитал». Капитализм восторжествовал, и снова будем критиковать рынок. Однако я тебя не поддержу в этом, Семен. Тот факт, что лично я не успешен на рынке, не заставит меня выступать против рынка как института прогресса. Обмен - это инструмент цивилизации, обмен - это гарантия свободы. Выбор был и остается прост: я приветствую рыночные законы, поскольку не одобряю закон лагеря. - И пред мысленным взором Кузина предстал образ тайги, и увидел он Михаила Дупеля, бредущего в лагерном бушлате по снегу. - Вопрос в ином: Россия не сумела наладить здоровый рынок - вот где проблема! Россия построила рынок на свой обычный нецивилизованный лад. Что было ждать от этой страны! - Кузин откусил от бутерброда и отогнал от себя таежные видения. - Нам дали вместо инструктора по идеологии - инструктора по рыночным отношениям, вот и все.
- Инструктор по идеологии был мелкий паршивец, - сказал Струев. - Сидел в пыльном кабинете, зарплата у него была паршивая, он ее с усердием отрабатывал. Теперь таких энтузиастов нет. Человек, пришедший на смену инструктору, - спекулянт, его убеждения стоят значительно дороже.
- Ошибаешься, - сказал Борис Кузин, - это тот же самый человек. Вчера сидел в том же кабинете, что и сегодня. Иван Михайлович Луговой - не паршивец. Луговой опередил тебя и меня, используя закон соревнования. Следует признать, - сказал объективный ученый Кузин, - что в исторической перспективе - это немало.
- Полагаешь, люди привыкнут выбирать из убеждений те, что комфортнее, и так, медленно, по рыночным законам, присматриваясь, нет ли где чего получше, мы будем двигаться вперед?
- Человеку свойственно желать лучшего, - сказал автор «Прорыва». - Пока воровской рынок торгует с Общим рынком, надежда есть.
- Удивительно, - сказал Струев, - почему мы все (ты же помнишь, правда?) так полюбили слово «рынок»? Как вспомню нашу молодость - у нас одно было на уме: подайте нам рынок! Так нам хотелось, чтобы все вокруг обратилось в рынок. Не понимаю, отчего мы сетуем сегодня, что нас обманули? Насколько я понимаю, рынок именно для того и придуман, чтобы людей обманывать. Рынок - это место, где все врут.
- Однако лучше места не существует, - сказал Кузин угрюмо. Была где-то ошибка в планировании, он знал. Но в целом шли правильно. Не повезло, вот и все.
- А вдруг есть что-то лучше, чем рынок? - спросил Струев. - Вдруг партийная демагогия лучше, чем обман на рынке?
- Не думаю, - сказал Кузин, - история доказала обратное.
- Демагог врет, но не отменяет наличия правды, а рынок - отменяет, потому что имеет дело не с правдой, а с выгодой.
- Довод яркий, - сказал Кузин, умиляясь теоретическим упражнениям Струева, - но исторически недостоверный. Рано или поздно, но всякий продавец приходит к тому, что выгоднее продавать хороший товар.
- И спекулянт, и проститутка - стараются сделать как лучше. Но их лучшее - плохое. Они искренние торговцы. Но они нечестные люди.
- Я принимаю правду проститутки и спекулянта не потому, что их правда - единственная, но потому, что это - одна из правд. Свободный обмен мнениями - как и товарами - и есть рынок демократии. На рынке встречаются проститутки - но есть и русские профессора. Я принимаю условия рынка, - сказал Кузин, - и себя проституткой не считаю.
- Проститутки разные бывают, - сказал Струев, скалясь. - Одни идут нарасхват, а некоторых и не берет никто: рожей не вышли. Стоят на улице, мерзнут. Хорошо бы нам Осипа Стремовского спросить, кем он себя считает: барышней по вызову или валютной блядью из гостиницы «Метрополь»? Ты, например, - Струев умел сказать неприятное, и всегда говорил, когда представлялся случай, - из тех, что стоят вдоль Ленинградского шоссе, но думают, что могли бы работать в «Метрополе». А я - по вызовам работаю.
- Ты не любишь Стремовского? - спросил Кузин, решив не обижаться за себя, но постоять за Стремовского.
- Не больше, чем ты - Диму Кротова.
- Кротов - мелкий идейный воришка, а Стремовский - творец. Я приветствую его коммерческий успех. Видел, видел по телевизору банкиров, их жен, их охрану. Да, покупают картины, пьют шампанское! Пусть! Я смотрел репортаж с добрым чувством. Искусство должно продаваться. Власть идеологии - отвратительна, пусть лучше будет власть денег. Деньги - честнее.
- Чем - честнее?
- Тем, что они могут быть у любого.
- А у тебя они есть?
- Мне достаточно, - сказал Кузин обреченно, но и гордо вместе с тем. - Денег мало, но это не отменяет того, что деньги - символ свободы.
- Значит, у тебя свободы - мало?
- Свободу не меряют на вес. Она есть - и этого довольно.
- Однако у тех, у кого больше денег, - и свободы, соответственно, больше?
Борис Кириллович поглядел на Струева с теплой улыбкой. Струев всегда нравился ему, потуги Струева теоретизировать не шокировали, но умиляли. Кузин сказал терпеливо:
- Пойми правильно, деньги - не эквивалент свободы, свободу не отрезают на вес в зависимости от количества денег. Деньги - символ свободы, поскольку деньги - символ обмена. Может быть, это не самый приятный символ, но так сложилось исторически. Вот и все.
- Нет, - сказал Струев, - деньги не символ свободы, потому что никакой свободы не существует. Ее нельзя увидеть, нельзя пощупать. Ее нет в природе.
- Как это - свободы не существует? А ты сам? Ты - лучшее доказательство того, что свобода есть. - Кузину очень нравился Струев. Он подумал, что в теперешнем положении есть хотя бы то преимущество, что вернулись их неторопливые беседы. Луговой их переиграл - но все отнять Луговой не смог. Вот и абажур над столом, и чашка с чаем, и лимон тихо плывет в своем неглубоком чайном озере. - Свобода существует, Семен, и тебе это известно.
- Нет. Это выдумка, и очень глупая. Такого элемента в природе просто нет - и не было никогда. Трудно символизировать то, чего нет. Деньгам удается символизировать свободу, потому что они так же фальшивы, как и свобода. Деньги не существуют ровно так же, как не существует свобода.
- Когда мерой труда является не похвала партии - но анонимный знак участия в рыночных отношениях, - я свободен. Когда я меняю обыкновенную бумажку на блага мира, я делаюсь свободен.
- В чем твое благо, профессор?
Кузин мог сказать многое, он даже приготовился загибать пальцы, припоминая различные предметы, наличие коих входило в обязательную программу бытия. Он хотел поименовать определенное состояние духа, нужное для творческой работы. Он собирался упомянуть наличие никем не преследуемых убеждений. Он протянул вперед руку с растопыренными пальцами и подумал: пяти пальцев не хватит, на другой руке надо будет пару загнуть. С чего начать? Однако перечислять предметы Кузин не стал, сдержанно сказал:
