Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола
Мать тянет с такой силой, будто вместо волос у меня верёвки, и коса понемногу начинает давить мне на плечи.
— Шибетта говорит, его отец деньги в рост даёт. Прав был Козимино. А вдова Рандаццо подтвердила: не своей волей он сюда, в Марторану, вернулся, а по вине крови своей горячей, чтобы от мести ревнивого мужа спастись. Такому человеку не стоит прилюдно перечить, коли хочешь потом жить спокойно. Удачным браком ты из большой беды себя вытащишь.
Коса наконец заплетена. Мать, удерживая её двумя пальцами, другой рукой роется в кармане халата. Потом достаёт бархатную алую ленточку, завязывает и, перебросив мне через плечо, отходит полюбоваться результатом.
— Вот и готово, — и, взяв меня двумя пальцами за подбородок: — Чтоб чистоту блюла!
Я прижимаюсь к этой руке, чтобы снова ощутить щекой мягкость материной кожи, а не только грубые, как её голос, кончики пальцев, но она отстраняется.
— Пойдём, поможешь салфетки вышить.
— Да, мама, — послушно отвечаю я. И более вопросов не задаю.
28.
— Красота требует жертв, — заявляет мать и идёт ставить в духовку противень с пирогом.
Я снова бросаю взгляд на туфли — те же, что надевала на праздник в день святого покровителя: если это они придают мне очарования, то без них я, выходит, уродина? Красота — в глазах смотрящего. Может, потому люди и влюбляются.
— Едут, — возбуждённо вскрикивает она, поглядев в окно. Потом в последний раз подходит ко мне, поправляет шпильку, одёргивает блузку. Будто девчонка, играющая в куклы. — Беги, позови мужчин!
Отец, как всегда, в огороде, присел на корточки возле помидоров. Обманувшись его затрапезным видом — этими рабочими брюками, платком на шее, — я радуюсь было, что мать всё выдумала, что никакой Франко не приедет и меня за него не выдадут, и можно будет остаться здесь, в родном доме, а по ночам тайком срисовывать в тетрадку лица кинозвёзд.
— Ты что, и костюма не наденешь? — спрашиваю я на всякий случай.
— Пожалуй, нет, — бесхитростно отвечает отец.
Я беру его за руку, чтобы помочь встать, и дважды сжимаю, едва-едва. Каблуки туфель проваливаются в рыхлую почву, с каждым шагом уходя всё глубже: ещё немного — и я тоже стану растением у него на грядке. А может, и остаться здесь? Питаться водой и ветром, сбрасывать один за других пожелтевшие листья, цепляться за узловатую опору, чтобы не горбиться…
— Ну что, пойдём познакомимся с этим синьором? — равнодушно спрашивает он, словно предлагая налить стаканчик воды с мятой.
— Мне страшно, па…
— Не бойся. Что тебе хорошо, то и нам сгодится.
Только вот я не знаю, что мне хорошо. Пока носилась в короткой юбке вместе с Саро и Козимино да молила Мадонну, чтобы она позволила мне никогда не становиться женщиной, казалось, будто я всё знаю, а теперь уже ни в чём не уверена.
Стол накрыт на шестерых. Правила поведения за столом таковы: не говорить с набитым ртом, не выскребать тарелку хлебом, добавки при гостях не просить. Козимино надел длинные брюки, белую рубашку, прилизал бриолином волосы. Глядя на родительскую свадебную фотографию, что висит над буфетом, я узнаю в нём красавчика, каким отец был в молодости. Пытаюсь понять, похожа ли я на мать, но понимаю, что нет: ещё бы, такая тощая и смуглая. Недолго длилась моя красота — всего один танец на празднике в честь святого покровителя.
— Это для Саро? — спрашиваю я, указывая на лишний стул.
— Упаси Господи, — шёпотом отвечает мать. — Для провожатого.
Автомобиль останавливается на грунтовке, и я тоже прижимаюсь лбом к стеклу, гляжу. За рулём — мужчина в годах, уже изрядно седой. Он выходит прочесть номер на доме и убедиться, что прибыл по адресу. Походка у него нервная, рост небольшой, щёки впалые. Мать открывает дверь, машет ему рукой. Он без улыбки кивает и возвращается к автомобилю. Сейчас уедет, надеюсь я. Но он лишь открывает пассажирскую дверь.
Из неё выходит высокий молодой человек в ладно скроенном костюме, накрахмаленной рубашке и тёмных очках, как у кинозвёзд: вылитый «красавчик Антонио». Старик что-то шепчет ему на ухо, предлагает руку, и они вместе проходят несколько метров до нашего дома. Кровь вскипает в жилах: я вдруг ощущаю себя героиней одного из Лилианных журналов, принуждённой к браку с уродливым старым вдовцом, у которого есть очаровательный сын, мой ровесник. Так вот почему Шибетта подкинула его нам! Сердце готово выпрыгнуть из груди, я судорожно вытираю руки о жёлтую юбку.
Старик останавливается на пороге, «красавчик Антонио» на шаг позади. У него светлая кожа и ямочка на подбородке. Я пытаюсь понять, куда направлен взгляд за тёмными стёклами — может, на меня? Втягиваю живот, но тут же, вспомнив чопорность Фортунаты, выдыхаю и, опустив глаза, начинаю увлечённо рассматривать носки туфель.
— Как мы рады вас видеть! — мать, взмахнув пару раз рукой, словно чтобы разогнать спёртый воздух, приглашает их войти. — Проходите, располагайтесь!
Старик останавливается перед отцом, который, сунув указательный и средний пальцы в узел, отчаянно пытается ослабить платок на шее. «Красавчик Антонио», не отпуская руки, встаёт рядом. Тёмных очков он не снимает даже в доме. Вблизи старик, чья взмокшая от пота кожа стала такой же серой, как его провонявший табаком костюм, кажется ещё старше.
— Барон Альтавилла, — объявляет он, не протягивая руки. У меня перехватывает дыхание: и этот не снисходящий до рукопожатия, представляющийся с царственным высокомерием человек собирается прикупить себе в жёны ровесницу сына! Я пытаюсь поймать взгляд Козимино, проследить за его реакцией, но он, стоя в двух шагах позади матери, только вежливо улыбается.
Тем временем старик, приобняв «красавчика Антонио» за плечи, разворачивает его, будто марионетку на ниточках, лицом к отцу, и молодой человек протягивает руку:
— Очень приятно, Франко!
Когда он улыбается, зубы у него белее белого.
29.
— Детская болезнь, — рассказывает старик матери, единственной, с кем он снисходит до разговора.
Отец, устроившись во главе стола, делает вид, будто сейчас обычное воскресенье. Козимино слушает с тем же вниманием, с каким в детстве следил за приключениями Джуфы[15]. Я тайком поглядываю на Франко, сидящего как раз напротив меня: суп он зачерпывает не глядя, а если хочет пить, старик наливает ему воды и подносит к стакану руку. Говорит Франко мало, но голос у него красивый.
— Родители обращались к лучшим врачам, — продолжает старик, — даже на континенте.
— А это не наследственное? — вдруг настораживается мать.
— Больше ни у кого в семье не замечали. Дети будут здоровые.
По спине пробегает холодок: подруги рассказывали, что с женихом придётся спать в одной постели. Я смотрю на его руки, легко управляющиеся со столовыми приборами: они бледнее и куда мягче, чем у отца. Чтобы завести ребёнка, эти руки должны подписать бумаги в церкви, касаться моих пальцев за свадебным столом, пробраться под сшитую матерью ночную рубашку, стиснуть мою плоть.
— Пора бы тебе поднять тост за молодых, Сальво, — хрипло каркает мать, надеясь прервать отцовское молчание. Тот долго жуёт, утирает рот салфеткой, словно собираясь сказать: «Пожалуй, нет», потом наконец поднимает едва ли вполовину налитый бокал красного вина, но, взглянув на меня, бормочет только:
— Наши поздравления!
Старик вскидывает брови, и морщины у него на лбу выстраиваются в три горизонтальные линии.
— Мой племянник — юноша простой и прекраснодушный, — уточняет он так громко, будто Франко глухой, а не слепой. — Родители его, хоть и не смогли приехать, поскольку, как мы уже сообщали, баронесса мучается почечными коликами, шлют вам привет и ждут ответного визита. Господь в милости своей не даровал им другого сына, так что Франко, несмотря на случившееся несчастье, остаётся их единственной радостью. В столице девушки теперь слишком раскрепощённые и не питают, как раньше, уважения к здравым семейным ценностям. Им подавай работу, гулянки с подругами, кино, танцы… Они даже не понимают, что тем самым растрачивают себя, расточают свою чистоту.
