Ведьма на Иордане - Шехтер Яков

Ханох только головой покачал. И пошел домой.

Дома его ждал неприятный сюрприз. Не успел он раздеться, как в дверь позвонили. За порогом стояла молодая женщина и с робостью смотрела на Ханоха.

— Меня к вам послал раввин… — тут она пробормотала какое-то имя, — из Тель-Авива. Просил, чтобы вы выслушали.

И она протянула Ханоху фирменный конверт раввинского суда Тель-Авива.

Посетители являлись теперь не только в суд, но и домой к Ханоху. И приходилось принимать, куда денешься! Особенно досаждали ему просители, присланные раввинами. Выросшие и воспитанные в Бней-Браке, раввины до определенного возраста никогда не сталкивались с иностранцами и свое представление о гоях черпали из книг. Гой им рисовался или попом, насильно крестящим еврейских детей, или пьяным разбойником-гайдамаком. И ежели представал пред их ясные очи скромно ведущий себя человек другой национальности, к тому же изъявляющий желание стать евреем, они приходили в восторг и немедленно посылали его к Ханоху с горячим рекомендательным письмом. Ханох поначалу недоумевал, не понимая, как может сочетаться тончайшее проникновение в сложные вопросы жизни с подобной наивностью, потом злился, а потом просто перестал обращать внимание на просьбы посодействовать и принять всяческое участие. Он теперь решал сам, по праву возложенных на него обязанностей и в силу принятой на себя ответственности. Но отмахнуться от этих рекомендаций было невозможно, и ему приходилось подробно вникать в каждое дело, а после писать высокому покровителю письмо с объяснениями.

— Проходите, — буркнул Ханох и пошел на кухню мыть руки.

Посетительница ждала в гостиной, скромно присев на краешек стула в самом конце длинного стола, покрытого белой скатертью. Ханох пересадил ее поближе, сел во главе, удобно опершись на подлокотники кресла, и принялся изучать документы. Особенно изучать было нечего — женщина приехала из Белоруссии, подлинные метрика, паспорт и выписка из трудовой книжки однозначно свидетельствовали, что Галина Дмитриевна Быкова, белоруска, двадцати трех лет от роду, закончила школу, потом железнодорожный техникум и работала в Бобруйском отделении железной дороги. Все нормально, все гладко. Как попала в Израиль — очередная загадка «Сохнута», везущего сюда всех и вся. Но выяснять это — не дело Ханоха. Он по другой части. А вот, собственно, по какой, из приложенных документов неясно.

— Что привело вас ко мне? — спросил он, закрывая папочку с бумагами.

— Видите ли, — потупилась женщина, и по ее лицу растекся неровный румянец. — Я бы хотела, ну как это сказать, стать еврейкой.

— А зачем это вам нужно?

— Наш отец, мой и сестры, погиб на заводе, когда мы были совсем маленькими. Производственная авария. Мать много работала, чтобы нас прокормить и выучить, а воспитывала соседка, Полина Абрамовна. Мы у нее как дочери были, даже язык ее выучили.

— Ир рэт аф идиш?[5] — спросил Ханох.

— Ё, их рэт[6], — ответила женщина и тут же перешла на идиш. Ее словарный запас был невелик, да и обороты из самых примитивных, но говорила она легко, словно дышала.

«Такого не подделать, — подумал Ханох. — Она действительно выросла рядом с евреями».

— Ну и что? — спросил он, глядя женщине прямо в глаза. Ее лицо почему-то казалось ему знакомым или напоминало кого-то. Впрочем, за последние годы он столько насмотрелся лиц из России, что немудрено было найти схожесть с кем-нибудь из бывших клиентов.

— Разве это повод стать еврейкой? — сурово спросил Ханох.

— Я очень любила покойную Полину Абрамовну, — сказала женщина. — А она так мечтала попасть на Святую землю, столько рассказывала о ней сказок и преданий, что и нас заразила. Моя сестра уже много лет здесь, только связь с ней потерялась. А я вот сейчас приехала. Ну и хочу, чтоб все правильно было, как положено.

— А что положено?

— Ну-у-у… Если живешь в другой стране, говоришь на другом языке, то нужно стать частью ее народа. Мне в Израиле очень нравится, больше, чем в Бобруйске. Я хочу замуж выйти, семью большую завести и жить тут, как все.

— А как насчет заповедей? Их много, и они сложные.

— Ничего не сложные, — улыбнулась женщина. — Полина Абрамовна почти все соблюдала, так я насмотрелась. Как халу отделять, знаю, мацу печь умею, мясную посуду с молочной не смешивать. Меня всегда к религии тянуло, только наша, православная, больше на оперу похожа, чем на веру. Я несколько раз в церковь ходила, но прилепиться не смогла. А еврейский невидимый Бог мне по душе.

Полуоткрытая дверь распахнулась, и в комнату решительными шагами вошла раббанит Мирьям.

— Прошу прощения, — быстро начала она, — я всего на минуту. Дело в том, что…

— Маринка… — ахнула женщина. — Мариночка, милая! Это я, Гала!

Ханох бросил быстрый взгляд на жену. Она побледнела, затем резко повернулась и, ни слова не сказав, вышла из комнаты.

— В чем дело? — спросил он женщину. — Что это значит?

— Это моя сестра, Маринка! — воскликнула та с величайшим волнением. — Я ищу ее больше десяти лет. А она тут, у вас.

— Мне кажется, — сухо сказал Ханох, — вы обознались.

Он хотел добавить, что ее лицо тоже напоминает ему кого-то, но он не делает из своего ощущения никаких выводов, как вдруг понял, на кого похожа гостья. Да, несомненно, женщина походила на его Мирьям.

«Глупости, — оборвал он самого себя. — Ну похожа, и что с этого? Мало ли кто на кого похож!»

— Вы обознались, — повторил он, но женщина, раскрыв сумочку, суетливо шарила в ней, не обращая на его слова никакого внимания.

— Вот! — просияв, воскликнула она, протягивая Ханоху тоненькую книжечку в кожаной обложке. — Я всегда ношу ее с собой. Посмотрите.

Он раскрыл книжицу. Это был мини-альбом на две фотографии. Слева, под глянцево поблескивающим целлофаном, находился снимок пожилой еврейки с усталым лицом. «Полина Абрамовна», — сообразил Ханох. Справа — он успел лишь окинуть фотографию беглым взглядом, как сердце ухнуло и провалилось куда-то вниз, в черные глубины преисподней — справа, держа за руку девочку в коротком, как тогда носили в России, платьице и с двумя аккуратно заплетенными косичками, стояла его Мирьям, точно такая, как он помнил ее любовным отпечатком памяти. Только одета она была совсем по-другому и стена избы на заднем плане, сложенная из круглых бревен, не оставляла сомнения, где сделан снимок.

— Это я и Марина, — пояснила женщина, — незадолго до ее отъезда. Куда я ни писала, кого ни спрашивала — никто не знает. А она — вот она где, оказывается!

Ханох помолчал несколько минут. Потом вернул женщине книжицу и сказал:

— Пожалуйста, позвоните мне завтра в суд с десяти до двенадцати.

— Но, — женщина нервно сглотнула, — я бы хотела поговорить с Мариной.

— Повторяю, — холодно произнес Ханох. — Завтра. С десяти до двенадцати. По рабочему телефону. Мирьям сейчас с вами говорить не будет.

— Почему?

— Давайте отложим этот разговор.

Ханох встал. Женщина тоже поднялась. Она медленно пошла к выходу, наверное, ожидая, что Марина вернется в комнату, обнимет ее, заплачет, но в квартире было тихо, лишь из кухни доносилось журчание текущей из крана воды.

Подойдя к входной двери, женщина еще раз оглянулась. Ханох стоял, перегораживая коридор, ведущий в кухню и комнату. Его лицо было мрачнее тучи.

— Вы извините, — вдруг сообразила женщина, — разве вы не знали? Я не хотела. Я думала, что…

— Завтра, с десяти до двенадцати, — повторил Ханох, закрывая за ней дверь.

Он набросил цепочку и прислонился спиной к двери. Если… если это правда и Мирьям гиорет, новообращенная, то ему, коэну, она запрещена по Закону. И дети его тоже не коэны. Он должен развестись. Боже, какой позор! Он закрыл лицо руками. Все рушится, семья, домашний уют… Мирьям… Он ведь любит ее, по-настоящему любит! Что же теперь делать? Промолчать? Скрыть? Правда все равно вылезет, если не сейчас, то через пять, десять лет. Уж он-то знает это лучше других.

Ханох опустил руки и двинулся на кухню. Жена стояла у стола и ела апельсин. Оранжевая кожица горкой возвышалась посреди стола. Закончив апельсин, она, не глядя на мужа, быстро очистила следующий и снова принялась есть.