Галина Щербакова - Анатомия развода

«Что же теперь делать? Что делать?» - спрашивал себя Алексей Николаевич, когда Ленка с парнем миновали поворот к дому. Они пошли дальше, а он остановился с ощущением полного непонимания, куда ему идти. Сказать Анне, что он видел, или не говорить? Она обязательно спросит: а почему не вернул дочь, не затоптал сигарету? Он ответит: я ей чужой. Зачем же ты сюда пришел, спросит Анна. Иди туда, где ты не чужой. Что он скажет на это? Какие-то жалкие слова - лепет! - про квартиру?

…Он пришел молча. Молча разделся. Молча умылся. Молча прошел в кабинет и лег. Он ожидал, как снизойдет на него умиротворение, но умиротворения не было. Он был пуст, как выхолощенный конь, у которого уже и боли нет… Он прислушивался к этому своему новому состоянию, вглядывался в него, не мог понять, откуда пустота… Он даже обрадовался, когда в эту его пустоту ворвался посторонний звук - все-таки нечто! - это в кухне запела Анна.

Анна со страхом ждала возвращения мужа с работы. Ну явится с шумом, закричит на нее с порога: «Эх ты, баба! Звонки устраиваешь!» Какие ни придумывала она ответы на такое его заявление, убедительно не получалось.

Кто знает, как там отнеслись на его работе?! Могли все дружно осудить ее, а его пожалеть и защитить. Конечно, квартиру она ему все равно не отдаст, пусть сам уходит, но сознание, что так именно и может случиться, а главное - ничего больше, чем звонок в партком, ей уже не предпринять, значит, быть ей одинокой до гробовой доски, а это страшно, страшно, - сознание всего этого было таким мучительным, что Анна молила бога: скорей бы он пришел, и все определилось бы сразу.

Алексей Николаевич пришел молча. Он не кричал на нее, не задавал вопросов. Он так тихо мыл руки, под самой тоненькой струйкой воды, что она выключила на кухне радио, чтобы услышать его почти бесшумный плеск. Потом он прошел в кабинет и лег, но не как обычно, по-хозяйски бухаясь на диван, отчего звякали его железки, нет, на этот раз он лег так тихо, будто в нем не было веса.

И этот бесшумный, невесомый мужчина был настолько безопасен, что у Анны растопился комок, и она, даже не ожидая от себя такого, запела.

Когда-то, давным-давно, у нее был неплохой голос, а по нынешним микрофонным временам просто хороший. Она пела в институтской хоре, выступала и с сольными номерами. Сейчас, слушая многочисленные ансамбли, она просто в ужас приходит от безголосости поющих в них. Ее выводит из себя и их манера держаться на сцене, и то, как они только открывают рот, из которого не вылетает ни одной стоящей мелодии. У нынешней песни нет голоса. Так считала Анна. И именно с ее точкой зрения считалась даже Ленка.

Анна напевала в кухне какую-то немудрящую мелодию и успокаивалась. Пока все ее ходы были, на ее взгляд, и разумны, и правильны. Алексей не стал кричать, как кричал тогда, когда все началось из-за полов. С ним, видимо, побеседовали, и он испугался, что совершенно естественно. Как бы там ни говорили, что теперь в эти дела не вмешиваются, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Анна даже представила, как через какое-то время шутливо скажет Алексею: «Эта мудрость на все случаи, жизни годится и на наш сгодилась». Мирное завершение всей истории казалось ей не просто возможным - неизбежным. Не пойдет Алексей ни на какую конфронтацию, не такой он человек, и она перестала петь и прислушалась: в кабинете было тихо. Анна взяла тряпку и, мурлыкая что-то под нос, пошла протирать пыль в его кабинете.

Алексей лежал на боку, подложив руки под голову. Он закрыл глаза, когда вошла Анна, - вот и вся реакция. Никаких «уйди», «не заходи», «не трогай». Она вытерла пыль на письменном столе, подоконнике, журнальном столике. Обычно, чтобы протереть побрякушки на стене, она становилась прямо ногами на диван, но не станешь же это делать при лежащем муже? Анна потопталась и пошла к двери, но на секунду задержалась:

– Тебе нехорошо? - спросила она.

Алексей не ответил. Собственно, ответа она и не ждала, но было что-то в позе мужа такое жалкое и беззащитное, что вызывало желание ему помочь. А то, что он промолчал, - понятно, ему предстоит вернуться из этого путешествия, которое Анна с ходу окрестила: «обмен жены», и удивилась своей способности еще иронизировать. Но тут же решила, что это прекрасное качество в той ситуации, в которую она попала. А что закатила истерику в учительской, так это еще раз подтверждает, что она женщина, значит, может быть в чем-то и непоследовательной. Размышления натолкнули Анну на элементарное объяснение всего происшедшего учителям. Инспекторша довела ее до психоза, указав на ее вид, задела в самое женское, ну вот именно оно - женское - в ней и прорвалось. То, что когда-то показалось в отношениях с Алексеем, выросло до размеров угрожающей реальности, вот истерика и случилась. Но все равно она благодарна всем, всем, всем за участие и за звонок. Там, в парткоме, тоже, конечно, не» дураки, никакой истории из этого не сделали, а с Алексеем поговорили, чтоб был осторожен с разными разведенными дамами. Ничего не будет плохого, если о плохом не думать. И наоборот, беду можно накликать одним опасением, что она придет.

Сейчас, выйдя из кабинета, Анна даже пожалела Алексея. Что ни говори - мужики народ беспомощный. И слава богу! Может, именно это их качество и создает какое-никакое равновесие в мире. Спокойно и надежно для человечества, когда они вот так, скрючившись, лежат на диванах под своими игрушками. Но в этих лихих философствованиях Анны развилось нечто, что тем не менее начинало ее тревожить. Пока она усиленно думает о хорошем - все в порядке. Стоит же на секунду отвлечься - начинает болеть сердце. Нет, надо во всей этой истории ставить точку, ощутимую, окончательную… Придет Ленка, она возьмет ее за руку, они зайдут к Алексею и скажут: «Дорогой ты наш! Мы не с улицы. Мы твои жена и дочь… Не надо нас мучить… Давай все решим - раз и навсегда».

Но разве дождешься Ленку, когда она нужна? Противная стала девчонка, гуляет допоздна, дерзит и, видимо, покуривает. Правда, все они сейчас сигаретами балуются, но Анна к этому относится спокойно. Не будет ее Ленка ни курящей, ни пьющей, ни гулящей. Побродит по краю жизненных соблазнов и отойдет в сторону. А то, что вкусит запретного, не страшно, а в чем-то, может, и полезно. Сама Анна по краю не ходила, и такая в ней просыпалась временами тоска по неизведанному. Не такая, конечно, чтоб жить не хотелось или чтоб твоя собственная жизнь показалась никудышной, нет! Но вот иногда идешь по улице, а рядом затормозит машина, и выйдет из нее женщина в каком-то неимоверном наряде, простучит мимо каблучками, а ты со своими пудовыми сумками-авоськами смотришь ей вслед, и становится тебе тошно. Аннина бабушка, покойница, говорила ей в детстве о счастливых людях: «Ай, никакого секрета… Они в детстве дерьмо ели». Вот и Анна, провожала глазами этих ирреальных женщин нашего времени, без тяжелых сумок, без стрелок на колготках, без этого иссушающего мысль и плоть вопроса в глазах - где и почем, провожала и думала: в детстве они дерьмо ели. Почему-то это утешало, успокаивало. Она вот не ела. И Ленка ее, увы, не ела тоже. Поэтому побродит, побродит Ленка по краю Греха и вернется в праведность: к сумкам, пеленкам, общественному транспорту… Правда, машину у отца она запросила. Не такая уж вздорная мысль… Надо будет, когда кончится вся эта история, взять и купить им машину. Влезть в долги, как все делают, и купить. И у Алексея будет дело, и Ленке будет приятно, и Анна выйдет однажды из машины и процокает мимо какой-нибудь замордованной тетки, и станет для этой тетки минутной тоской по неизведанному благополучию.

Анна ходила по комнате, искала дело. Не то, чтоб его не было… Тетради непроверенные лежали, белье в тазике кисло, пуговицы кое-где надо было закрепить, потеряешь в автобусе за милу душу, но ничего не делалось, и вспыхивала, вспыхивала в ней тревога.

Ленка же домой не торопилась. Она несла на плечах своего приятеля, и было ей легко. Ей нравилось так идти, покуривая, обнявшись, плюя на общественное мнение, и дорогу мимо дома она выбрала не случайно, а намеренно: хорошо, чтоб кто-нибудь видел ее такую… Ленка давно решила, что ее жизнь не должна быть похожа на жизнь родителей. Что угодно - только не это. Сначала ее выводила из себя их физическая терпимость друг к другу, постель с двуспальным, как стадион, одеялом, скособоченные тапки, но потом она пришла к выводу, что так у всех. С ужасом представила свою будущую жизнь. Решила - так не будет. Как - она не знала, но уж непременно никаких общих одеял и подушек. Потом, когда на ее глазах такая устойчивая, притертая друг к другу пара, как папа с мамой, стала разваливаться, она поняла, что была права, когда возмущалась их привычками и видом, права тысячу раз - вот вам и результат. Ну что ж, сказала себе Ленка, теперь никто никогда не посмеет мне помешать исповедовать свои принципы. Я буду жить так, как мне нравится, а не так, как принято. Я еще не знаю, чем это кончится, философски размышляла Ленка, но у моих-то кончилось плохо. Конечно, жалко их, потому что они даже развестись путем не могут. Базарят из-за квартиры, будто она не квартира, а какой-то райский остров. Ну что стоит отцу собрать чемодан и уйти - порядочно и по-мужски. Ну что стоит матери взять зубную щетку и хлопнуть дверью? Красиво и по-женски. Ну что стоит одному из них подняться над всем, а они тянут за углы одного одеяла. Никогда не допустит такой жизни Ленка. Но это потом. Пока же - свобода. Свобода поведения, свобода выбора, свобода настроения. Никаких «ты обязана», «так принято», «твой долг», «так надо»… Никаких… Она никому ничего не должна. Это первое, второе и третье… Она слышать ничего не хочет об ответственности, потому что не признает ни за кем права что-то на нее возлагать. Она не хочет быть благодарной, потому что ничего ни у кого не просила. Она будет жить свободно и самостоятельно и сама выберет обязательства и долги. А может, и не выберет! Ничего она не хочет от родителей, никаких принципов, никаких идей, никаких руководств к действию… Если имеется в виду, что вся эта их мораль - приправа к куску хлеба, так ей и хлеба не нужно. Кончит школу - и только ее и видели. Заработает себе чистый, не сдобренный советами, обед, а завтракать и ужинать вредно. Вот такая раскованно-наглая дочь шла тогда впереди Алексея Николаевича.