Ирина Степановская - Круговая подтяжка
Барашков стал возиться с ключами – дверь от сквозняка все-таки захлопнулась, а он понятия не имел, какой ключ от какого замка, и врач со «Скорой», пока Барашков возился, нетерпеливо и презрительно стоял, поджав губы, а фельдшер с интересом разглядывал Аркадия. Из его кармана торчал покетного формата детектив. «А не ты ли женщину-то и хлопнул?» – можно было прочитать в его взгляде. Барашков наконец открыл дверь.
– Вы так долго ехали, я уж боялся… – пробормотал он.
Врач присел на корточки и повернул Тинину голову, ощупывая ее. Барашков охнул, таким резким показалось ему движение врача. На пальцах снова появилось липкое, красное, блестящее.
– Кто это ее? – спросил врач у Аркадия, поднимаясь и осматриваясь по сторонам, ища, где можно помыть руки. Одновременно он отдал фельдшеру короткое приказание, Барашков уловил название сердечного лекарства. Барашков униженно пошел за ним в ванную.
– Она упала, – стал он пояснять врачу. – Она была больна…
– Приезжая, местная? Где ее полис? – спросил врач.
– Она москвичка, вот паспорт, – ответил Аркадий. Он физически, каким-то совершенно новым органом чувств ощущал, как ускользают секунды. – Давайте не будем терять времени, – не выдержал он. – Я всю жизнь проработал в реанимации. Я знаю, что надо делать, но здесь у меня ничего нет. Пошлите за носилками, ее надо везти в стационар.
– Отвезем, если надо будет, – равнодушно проговорил врач. – Сегодня дежурит травма… – И он назвал номер больницы.
– Да вы что? – возмутился Барашков. – Ее надо или в реанимацию, или в неврологическое отделение. Или в Склиф, или к нам… – Он сказал адрес.
– Что же мы бомжей и алкоголиков со всего города в Склиф будем возить? – парировал доктор. – А там, – он назвал ту самую больницу, в которой работала Мышка, – ее никто не возьмет, там теперь вместо городской реанимации платное отделение.
– Да ведь она и есть бывшая заведующая той реанимации. Валентина Николаевна Толмачёва.
– Да вы посмотрите вокруг! Какая заведующая? И от нее к тому же вином пахнет! Напилась, пошла, покачнулась, упала! Вот все дела! Повезем в травму – Врач поискал глазами, куда бы присесть, и в результате остался стоять. Достал какие-то бумаги и принялся заполнять их на ходу. Аркадий, мгновенно чужими глазами оценив и беспорядок в квартире, и несвежее белье, и невытертую пыль, и замусоренный пол, и пустую бутылку из-под вина в кухонной раковине, и наполовину пустую бутылку коньяка возле Тининой постели, разозлился.
– Мы лечили всех, кого везли к нам с улицы. И теперь имеем право, чтобы нас самих тоже нормально лечили, – зло отчеканил он. – Я, твой коллега, говорю тебе, что она больна. Все, что ты видишь вокруг, тебя не касается.
Доктор спрятал ручку и повернулся к Аркадию. Рядом с их ногами, на полу, все так же лежала Тина. Фельдшер подошел ближе к своему доктору и вопросительно посмотрел на него.
– Ты ей хотя бы систему подключи! – тихо, но с угрозой в голосе сказал Барашков врачу. – И скажи, сколько надо дать денег. Я дам. И поедем, пока не поздно, туда, куда я сказал. Ты только пойми, что мы должны ее довезти.
Доктор посмотрел Барашкову в глаза. В этом взгляде многое читалось и много было в нем недосказанного. Только потом, уже глубокой ночью, после того, как Барашков снова вернулся к Тининому дому, чтобы забрать свою машину, он понял, что были во взгляде этого сравнительно молодого еще доктора те же самые лень и раздражение, и усталость от чрезмерного, постоянного труда, и скука, и презрение к себе, к Барашкову, к фельдшеру, к Тине и неизвестно к кому еще. Были в нем и странная любовь к своей работе, и к жизни, и понимание природы людей, и кое-какой врачебный опыт – все это было во взгляде обычного врача со «Скорой». И Аркадий узнал в этом взгляде самого себя – свою собственную скуку, лень, и ненависть неизвестно к кому и к чему, и усталость. Может быть, ту же самую усталость от жизни, о которой говорила ему Тина.
– Да отойди ты! – отодвинул его врач. – В платное, так в платное. В неврологию, так в неврологию.
Он достал и приладил Тине прозрачную одноразовую капельницу, фельдшер вколол туда все, что было нужно – лекарства у них в чемоданчике были, и Тина задышала ровнее. Потом фельдшер спустился за носилками, и они вместе с Барашковым понесли Тину. Уже в машине «Скорой», когда они, несмотря на включенную мигалку, застряли в пробках Садового кольца, Тина непроизвольно сделала на вдохе вот так: «а-а-а-х-р-р!» – И надолго замолчала.
И Барашков с ужасом понял, что следом за этими несколькими «а-а-а-х-р-р!» последует остановка дыхания. Навсегда.
«И как это в комнате может быть самолет?» – напряженно билась в темноте мозга дурацкая мысль, хотя видимые признаки сознания у Тины отсутствовали.
Вдруг откуда-то из громкоговорителя раздался встревоженный голос:
– В первом салоне остановка дыхания! Доктора Толмачёву просят пройти в первый салон!
Тина отстегнула ремень и легко встала с кресла. Она уже видела когда-то этот сон, только теперь самолет не спускался, как тогда, а, наоборот, набирал высоту. Идти можно было быстро, легко. Воздух был свеж и прозрачен. Ноги в легких туфлях на каблуках оторвались от пола, и Тина поплыла. Без особенных трудностей она пробралась, придерживаясь руками за багажные полки, мимо закутка проводниц и выплыла в первый салон. На полу там лежало большое белое нечто, напоминающее странную птицу с усталым лицом. Тело было грузным, бесформенным, сплошь покрытым длинными белыми перьями. Тина вгляделась внимательнее. Что-то в запрокинутом лице существа показалось ей очень знакомым.
«Так это же я. Я умерла и лежу здесь мертвая», – подумала Тина. Существо было неподвижно. Оно не дышало и уже, кажется, не жило. С каким-то странным стеснением, боясь потревожить его покой, она протянула руку, чтобы сбоку потрогать его шею. Под перьями, холодными и блестящими, ничего не шевельнулось. Даже самого малого биения, которое все-таки свидетельствовало бы о жизни, пусть замершей, еле теплящейся, не ощутила под пальцами Тина.
– Что же я могу для тебя сделать? – сказала она существу. – Тут даже трубки нет, не то что аппарата искусственного дыхания… Хотя зачем без него трубка?
Странное раздвоение сознания не мешало Тине соображать. Губы у существа были сухие, не сжатые, с равнодушно, безвольно опущенными концами, что придавало лицу некоторое сходство с печальным Пьеро. Тина осторожно повернула голову существа вбок, при этом почему-то широко раскрылись глаза, закатились и уставились вверх. «Как у заводной куклы», – подумала Тина. Очень светлые, они смотрели туда, где за крышей салона должно было быть небо. Тина вздохнула – мол, вот ведь какие случились дела, бедолага, – и встала перед существом на колени. Привычным жестом она отвела ему челюсть вниз и осмотрела рот и сухой, узкий, птичий язык.
– Гортань свободна, – сказала она и набрала полную грудь воздуха. И – р-раз! – она прижалась собственным ртом к холодным губам существа, с силой выдохнула воздух, так, чтобы он прошел по трахее как можно ниже и попал в бронхи, и почувствовала, как от нажатия ее рук чуть-чуть хрустнули блестящие перья. И – два! – она еще раз выдохнула существу в рот, нажала на грудь и снова вдохнула.
На счете «двадцать четыре» существо чуть заметно пошевелилось, шевельнуло головой и закрыло глаза. На всякий случай Тина выдохнула опять, поймала теперь слабый пульс на шее и пальцем отодвинула веко. Бездонный зрачок в самой сердцевине небесной голубизны повернулся и уставился на нее.
– Ну, вот ведь какая! Как начнет качать, так не остановишь! – чистым, красивым, но очень капризным и недовольным голосом сказало вдруг существо. Вид у него был такой, будто Тина ему уже смертельно надоела. – Хватит усердствовать! Угомонись! Уж и помереть как следует невозможно! – продолжало оно ворчать, и Тина оторопело приподнялась, отодвинулась и стала смотреть, что существо будет делать дальше.
Лайнер уже давно набрал нужную высоту, но мчался все выше в бездонное небо. Стояла звенящая тишина. Кресла с белыми чехольчиками на спинках оказались пусты. Никого, кроме них двоих, в самолете не было.
«А где же экипаж?» – подумала Тина.
Существо еще полежало немного, посмотрело на нее и сделало движение, будто теперь ему нужно встать и расправить затекшие крылья.
– Прекрасно, ты сделала все, что могла! – сказало оно своим необыкновенным, переливающимся голосом, но эта фраза прозвучала достаточно насмешливо. – А теперь подвинься, мне пора!
Тина, обидевшись, поднялась, отряхнула ладони, колени и отошла в сторону. Существо странно дернулось, поднялось, развернулось в узком проходе, попутно задев Тину крылом, заблестело вдруг всеми перьями, вытянулось и медленно утянулось, сияя, через иллюминатор наружу. Мгновение – и где-то на горизонте осталась блестящая точка, издающая непрерывный пронзительный звук. А стекло иллюминатора осталось целым и невредимым, будто и не пролетал через него никто.
