Павел Сутин - 9 дней

— Нет.

— И Вовка никогда об этом не говорил?

— Бравик, мы развелись два года назад.

— Да-да, я понимаю. Но вы ведь сохранили, э… близкие отношения?

У Ольги посмотрела на Бравика, как на малое дитя.

— Бравик, близкие отношения у нас с Володей были после знакомства и еще лет пять. А до последнего времени — только сексуальные.

— Извини… — Бравик от неловкости прокашлялся. Потом спросил: — А после Караташа ты замечала в Вовке какие-то странности?

— То есть ты поговорил с Шевелевым?

— Ты советовала поговорить — и я поговорил.

— А почему, собственно, тебя это интересует? Пока он был жив, вы не расспрашивали меня о его странностях.

— Мы не знали про Караташ, — сказал Гена.

— Настоящая мужская дружба… — сказала Ольга с неприятным смешком. — Три товарища. Четыре танкиста и собака.

— Оль, мы смиренно спрашиваем, — сказал Гена. — Он изменился после Караташа, да?

— «Видит горы и леса, облака и небеса, а не видит ничего, что под носом у него», — сказала Ольга и вздохнула. — Эх вы, четыре танкиста… Вы знали о Володе только то, что вам было удобно и приятно знать. А вот то, что ваш друг был душевно нездоров, — этого вы не знали. И то, что он мешал виски с транквилизаторами, — этого вы тоже не знали.

— Эй, эй! — встревоженно сказал Гена. — Вовка пил не больше других!

— Если «другие» — это ты и Никон, то да. Первые годы я даже хвасталась подругам: мол, я замужем за алкоголиком, которого ни разу не видела пьяным.

— Оль, ты что говоришь такое? — сказал Бравик. — Он действительно принимал транквилизаторы? Может, он просто иногда пил таблетку-другую, чтоб выспаться?

— Видел бы ты это «выспаться». Видели бы вы все это, мушкетеры хреновы.

И Ольга вдруг некрасиво заплакала. Гена поднялся и стал гладить ее по голове. Бравик тоже встал, налил в стакан кипяченой воды из стеклянного кувшина, подал Ольге. Она сделал глоток, закашлялась, поставила стакан на стол и, всхлипнув, сказала невнятно:

— Ну что ты мне воду даешь, как следователь на допросе… Она достала из стенного шкафа бутылку водки, плеснула в чашку и выпила.

— Welcome to club, — сказал Гена и подмигнул.

Ольга улыбнулась сквозь слезы.

— Мы ничего не знали про транквилизаторы, — сказал Бравик.

— У него с журналом не всегда было гладко, — сказал Гена. — То и дело уходили авторы — он не раз говорил. И он все время конфликтовал с акционерами.

— Ой, я тебя умоляю… — Ольга слабо махнула рукой. — Он замечательно ладил с акционерами. А его фрондерство только делало журнал прибыльнее. Володя никогда не переступал черту, уж вы мне поверьте. Он знал, где надо остановиться.

Гена упрямо сказал:

— Он работал как каторжный. Постоянная нервотрепка, недосып. И журнал он вел на грани фола. Одно интервью с Нетаньяху чего стоило. Я взял в руки тот номер и сразу подумал: Вова, наверное, очень хочет, чтоб ему героина в багажник насовали.

— Какой номер? — опасливо спросил Бравик. — Ты о чем?

— Августовский номер, за прошлый год. Где интервью с Нетаньяху. Там прямо на обложке было: «В Кремле клеймят кавказских террористов, но на правительственном уровне принимают арабских».

— Ерунда… — Ольга высморкалась в салфетку и села. — Его работа тут ни при чем. Он просто сходил с ума. Закрывался в кабинете, накачивался виски с радедормом и часами лежал как мертвый.

— И ты не потребовала объяснений? — спросил Гена.

— Это Маринка может требовать от тебя объяснений. А Володя со мной разговаривал, как со слабоумным ребенком. У него на все был один ответ: ты не поймешь. После того как я вызвала «скорую», он вообще запретил мне заходить в кабинет.

— Когда это ты вызывала «скорую»? — спросил Гена. — Зачем ты ее вызывала?

— А кого мне было вызывать? «Пиццу на дом»? Он девять часов пролежал на диване и ни на что не реагировал.

— Когда это началось? — спросил Бравик.

— Вот после Караташа и началось.

— То есть он напивался и спал?

— Это был не сон. Он лежал на спине с полузакрытыми глазами и ни на что не реагировал. Можно было кричать, тормошить, хлестать по щекам — без толку. А через несколько часов он приходил в себя, дул сладкий чай большими кружками и много ел. И понимаете… Понимаете, он при этом не выглядел похмельным или больным. Он выглядел, как человек, который заснул в одном месте, а проснулся в другом. Он ходил по квартире и рассматривал ее, как будто видел впервые. Бродил по кабинету и, как слепой, трогал руками предметы. Бормотал какую-то бредятину и трогал книги, проигрыватель, лампу. Брал свой свитер и нюхал его. Господи, видели бы вы это… Представьте, что человек вдруг берет в руки какую-то обычную вещь и восхищенно ее разглядывает.

Гаривас, по пояс голый, сидел на краю ванны и держал в руке бритвенный станок. Он держал его, как цветок, как хрупкую драгоценность, и медленно поворачивал в пальцах.

— Боже, какое чудо… — прошептал он.

Скрипнула паркетная плашка, Гаривас обернулся и увидел испуганные глаза Ольги.

— Новые лезвия все забываю купить. — Он поставил станок в стакан с зубными щетками. — Тебе в ванную нужно?

— А что он бормотал? — спросил Бравик.

— Всякую бессмыслицу. Например: «а костюмчик-то, костюмчик шевиотовый». А как-то раз сказал: «мудачье и дармоеды — что копы, что федералы»… Но самое страшное это то, как он ни на что не реагировал.

Гена посмотрел на Бравика и сказал:

— Диабетическая кома? Эпилепсия?

— Глупости, глупости… — Бравик поморщился. — Диабета у него не было, да и не так это выглядит. И это не эпилепсия. Возможно, какое-то очаговое поражение с синкопальными явлениями… Не знаю.

— Ты подумал, что это были какие-то приступы? — скептически сказала Ольга. — Нет, Бравик, он это проделывал сознательно. Первый раз это случилось за год до нашего развода. Я уезжала на дачу, он снес сумку к машине.

Гаривас положил сумку в багажник и сказал:

— Позвони мне завтра.

— Конечно. — Ольга поцеловала его в щеку. — А сегодня?

— Я выключу телефон, ну его к черту. Мне надо сосредоточиться, у меня материал про госкорпорации. Как говорят у нас в редакции: «за создание госкорпораций» — это тост или приговор?

— Володь… — Ольга нахмурилась. — Володь, ты же знаешь, я этого не люблю. Мало ли что… Не выключай телефон, пожалуйста.

— Включу в девять, — покладисто сказал Гаривас. — И сам позвоню. Зуб даю.

— Да уж, позвони. Пожелай ему спокойной ночи. Я в прошлую субботу его укладывала, а он говорит: папа не сказал «спокойной ночи». И мы стали звонить тебе, чтоб ты сказал «спокойной ночи».

— Я сейчас зарыдаю. — Гаривас прихлопнул багажник. — Вы позвонили, а я проводил летучку. Сказал Витьке «спокойной ночи, заинька», а потом накачал Владика с Янгайкиной, они сидели до пяти утра. Теперь авралы у нас называются «спокойной ночи, заинька». Теперь это производственный фольклор.

Когда Ольга выехала на Рязанку, позвонила мама.

— Оленька, мы вот только добрались.

— Господи, вы пять часов ехали, что ли?

— Я потому и звоню. Мы ехали четыре с половиной часа, у папы поднялось давление, а Витю укачало. — Мама трагично добавила: — За Гжелью его вырвало.

— Дай ему церукал.

— Оленька, ты сегодня не езди, не надо.

— Да я уже на Рязанке, — растерянно сказала Ольга. — У меня продукты в багажнике, рассада…

— Оленька, разворачивайся, пробки просто чудовищные. Егорьевское шоссе стоит до самой Гжели. Поезжай завтра, с утра.

— Ну хорошо… Тогда мы приедем завтра, вместе с Володей.

— Купи шланг для полива, метров пять. Я высадила за гаражом флоксы.

— Только не пили Володю про сортир, ему сейчас не до этого.

— Оленька, но сортир уже сгнил! Он просто сложится на кого-нибудь со дня на день! Вот ты будешь писать — а он на тебя сложится!

— Мама, давай этим летом пописаем в прежнем сортире.

— Он качается, мне страшно туда заходить!

— Ты храбрая женщина и продержишься до октября.

— Вам с Володей совершенно наплевать на дачу! Мы с папой выстроили ее чудовищными усилиями! На этом месте было болото, папа корячился как раб египетский, а вы объявились на все готовое…

— Я это слышала сто сорок раз. Вы строили дачу, как Петербург, а мы только жарим шашлыки. А гараж построился сам собой. И колодец тоже вырылся сам собой. И крышу перекрыл не Володя, а дядя с улицы. Все, мама, целую. До завтра.

Через полчаса Ольга вошла в квартиру и громко сказала:

— Володь, я вернулась! Позвонила мама, сказала, что Егорьевское шоссе стоит насмерть…

Она сняла туфли и прошла в комнату. Гариваса там не было.

— Володь! — позвала Ольга. — Ты где?

Она открыла дверь кабинета и замерла.

Гаривас ничком лежал на диване — неестественно прямо, оцепенело, с полуоткрытыми глазами.