Леонид Габышев - Жорка Блаженный
Наконец позвонил брат и успокоил: квартиру для обмена нашел, но надо с полгода или более подождать, есть кой-какие неувязки.
Прошло несколько месяцев, как вернулся из Васильевки, и все это время в своем уме. Кажется, излечился. Спасибо Тебе, Господи!
Надо бы радоваться, что здоров, но нет мне веселья в этой жизни. На меня смотрят все также и за глаза называют Жорка-дурак. Лишь одна соседка Нина, моя любовь Ниночка, сталкиваясь со мной в подъезде или на улице, смотрит по-другому. С восторгом! И таинственно улыбается.
Как-то вечером в дверях раздался звонок. Посмотрел в глазок — никого. Пацаны, наверное, балуются, подумал и вышел на площадку. Шагов на лестнице не слышно, но дверь в квартиру Нины приотворена. Что бы это значило, подумал и вернулся к себе.
Дня через два вновь раздался звонок, и все повторилось. Только дверь Нины приотворена чуть шире. В задумчивости постоял перед дверью.
Через неделю опять звонок. На этот раз дверь Нины распахнута во всю ширь. Подумав, переступил порог. В коридоре, на кухне ее нет, и я вошел в зал. В кресле, лицом ко мне, сидела, склонившись над журналом, в темном, с вырезом на груди платье моя любимая Ниночка.
— Добрый вечер, — поприветствовал я.
Нина, подняв голову и внимательно на меня посмотрев, сказала: «Добрый». Помолчав, спросила:
— Как поживаете, Георгий?
— Живу с мечтой о вас! — чем было полно сердце, то и выпалил я.
Она улыбнулась.
— Ты не закрыл, кажется, дверь. Закрой, и свою не забудь.
Быстро вернулся и предстал перед ней.
— Идем на кухню, я тебя кофе угощу.
Она царственно встала, и я пошел следом, любуясь ее походкой.
Нина сварила кофе и поставила вазу с печеньем.
Пили молча. Я глядел на нее и не верил себе. Неужели сижу в квартире женщины, о которой столько мечтал?
Допив кофе, поблагодарил. Чуть помолчав, стал медленно, волнуясь, говорить:
— Прошло много лет, как я написал вам любовное письмо. Но я вас все так же люблю. Вы — единственная женщина, на которую смотрю, как на божество…
Нина слушала, иногда погладывая на меня, а когда замолчал, спросила:
— А как ты заболел?
Подробно объяснил историю болезни и чудодейственное выздоровление после поездки в Васильевку.
Она вздохнула, а я взял ее руку и нежно погладил.
— Нина, я люблю вас!
Она закрыла глаза, я встал и поцеловал ее.
— Ниночка…
— Георгий, не надо… Потом… Потом… Приходи завтра в это же время…
Вернулся к себе, закурил и стал быстро ходить по комнате, не чувствуя тела. Сегодня я — самый счастливый человек! Но почему Нина настойчиво — три раза — звонила мне, приглашая к себе отворенной дверью? Хотя стоп. Ее спальня через стену с моей комнатой, и она слышит, как голосят у меня женщины. Ведь мне же слышно, как она кашляет, когда простывает…
Хорошо, Ниночка, хорошо, я весь ваш и принадлежу только вам!
Взяв фотографию Нины, вставленную в рамку, залюбовался… Как она прекрасна! Хочу любить одну Ниночку, и никто, кроме нее, мне не нужен! Я ненавижу разврат! Скорей бы завтра!
Вечером позвонил Нине, держа большой букет из красных гвоздик. Она, отворив дверь, заулыбалась.
— Здравствуйте, Ниночка!
— Добрый вечер, Георгий.
Поцеловав в щеку, вручил цветы.
Снова кофе, нежные слова и поцелуи…
— Идем, — прошептала она.
Ее кровать — рядом со стеной, за которой — моя тахта! Господи, полжизни спали рядом, в полметра друг от друга!
Нина включила ночник…
Долго объяснялся в любви… Казалось: сейчас свершится чудо, ведь сбывалась мечта моей жизни… И вот я на ней. Застонав, тихо сказала:
— Помедленней, Георгий, помедленней… Вот так, — и принялась меня целовать…
Любовь закончилась так быстро, и я удивился: чудо не свершилось.
Она шептала:
— Ты не осуждай меня, что так получилось. Сын в армии, я одинока… А за стеной возбуждающие голоса женщин…
Я ласкал, целовал Ниночку и долго не мог почувствовать себя мужчиной… Наконец был готов к бою, но наслаждения опять не получил и грустный поплелся в свое логово.
У дверей, положив мне руки на плечи, Нина говорила:
— Мы будем встречаться… Приходи завтра…
Грустный, забрался под одеяло. Любимая Ниночка — первая женщина, с которой мне было плохо.
Заснул со слезами на глазах.
На следующий день Нина угостила меня мясным пирогом, потом снова пили кофе. Вспомнил ее родителей.
— Георгий, понимаешь, они не были моими родителями, хотя звала «папа» и «мама». Моя мать была… — она помолчала, — ненормальная. В детстве с ней что-то случилось, ну как с тобой, только не прозревала. Едва исполнилось семнадцать, ее изнасиловал сосед, и родители, мои бабушка и дедушка, заявили в милицию. Парня посадили, дали семь лет, а потом родилась я. Сестра моей матери с мужем удочерили меня, у них не было детей. Когда выросла, мне рассказали об этом, но мать так и не видела. Она умерла. Отца тоже не видела. Вроде бы он насильник, а для меня — отец. Не изнасилуй он мать — и не было б меня. Единственная память об отце — его отчество. Я — Дормидонтовна.
Когда тебе дали квартиру рядом с нами, я всегда с жалостью на тебя смотрела. А потом ты написал любовное письмо… Я была потрясена. Мать — ненормальная, и в любви признается ненормальный. Ты прости меня, Георгий. И я несколько дней плакала.
Нина заплакала. Я гладил ее, успокаивая. Вытерев слезы, улыбнулась.
— А теперь ты… рядом… и гладишь меня…
В эту ночь опять не чувствовал себя мужчиной.
С неделю назад шел по улице — и в туалет приспичило. По большому. До дома далеко, заторопился в кооперативный.
Мелочи не нашарил и подумал: сколько же теперь стоит опорожниться? После второго апреля цены подскочили, а меня с каждой секундой все мощнее и мощнее припирало, и я достал последний червонец.
На входе высвечивалась старая цена — пятнадцать копеек, — и в нерешительности остановился. Как же так, почему облегчение не подорожало? Набить кишку — дорого, а опростаться — почти задарма!
Глядел на сложенный червонец, лежащий поперек широкой ладони, и скрупулезно подсчитывал, сколько денег сегодня потратил на еду. Выходило: за полдня съел и выпил более чем на пятерку. И вчера в туалет не ходил, а лишь позавчера, сизым утром. А последние два дня просексуалил на широкой кровати Татьяны, девки же меня отменно, как на убой, кормят. Ночью паюсную икру в постель подавали, стылые ананасы в собственном соку…
В моих кишках, по скромным подсчетам, покоилось дерьма более чем на сотню. Внутренне возмутился, до боли сжав червонец, нет, не пойду в туалет за такую плату, Жоркино дерьмо дороже! Если б стоимость была полтинник или рубль — не раздумывал бы. А так… Хотелось закричать работникам кооперативного туалета: «Что вы, делаете? Поднимите цену! А то всех страждущих отпугнете!» Но сдержался. Ох, и лопухи же они. Зачем мелочиться! Кого припрет, не то что пять гривен, деревянный отдаст.
С каждой секундой прижимало сильнее, но я неистово терпел, держа у груди руку с червонцем.
«Господи! — взмолился я. — Почему такая несправедливость?! Съел рублей на сто, а все переработанное должен отдать дешевле в… в… (быстро разделил, в райцентре у продмага всегда мужикам быстро выдавал результат, сколько им на троих, к примеру, не хватало), дешевле в шестьсот шестьдесят шесть раз! Нет, не бывать этому! Но как поступить? Еще немного — и все свершится бесплатно!» И меня ударила дрожь.
Работница туалета, женщина средних лет, с любопытством за мной наблюдала, и я, разжав дрожащую руку, протянул ей потертый червонец, заметив у нее разноцветные глаза: левый — лунно-желтый, правый — зеленый. Прищурив зеленый, посмотрела на меня лунно-желтым и полезла в карман халата за сдачей, но я негромко сказал:.
— Сдачи не надо.
В ответ посмотрела широко открытыми глазами. Понял: плату приняла за чаевые и встала, не зная, чем меня отблагодарить.
Распахнув дверцу тумбочки, достала маленький рулон туалетной бумаги.
Принимая бумагу, обратил внимание на ее левую руку: к мизинцу прирос еще одни, шестой, более тощий палец. Опустив шестипалую руку, улыбнулась разноцветными глазами. Только теперь — ей-Богу! — левый глаз у нее был зеленый, правый — лунно-желтый!
Угнездившись с ногами на унитазе и держа рулон туалетной бумаги между колен, представил шестипалую, с меняющимися цветом глазами, и сколько ни дулся, ничего не получалось.
«Что же это такое, — думал я, — так хотелось, уж так мне хотелось, но, видно, не снестись».
Идти назад мимо шестипалой — стыдно; как же: так высоко оценил свое дерьмо, а опростаться не смог.
Окна туалета раскрыты настежь, у стены стоят железные, небесно-голубые, узорно сплетенные решетки — видать, скоро их присобачат, — и, чтоб не краснеть за неисполненный долг, сунув за пазуху розовую дефицитную туалетную бумагу, вылез через окно на улицу.
