Екатерина Мурашова - Одно чудо на всю жизнь
Генка знал, про что. Они с Косым — вроде товарищей по несчастью. Косой хочет операцию на глазах сделать — большие тысячи нужны. Генке нужно Ёську лечить — ещё больше денег. Операцию сейчас нельзя — мал ещё, растёт. А когда можно станет? Откуда деньги взять? Да и всё остальное — бумаги, документы? А Ёську надо поднять обязательно, для него самого и для Вальки. Такие, как Генка, долго не живут, значит, единственная Валькина надежда — Ёська. Если Ёська выправится, брата присмотрит — это уж так. Вот Вилли как раз Ёську и обещает вылечить. А пацаны хотят Вилли вместо универсальной отмычки — ментам в зубы. Да сколько они магазинов успеют взять? Один, два? И как раз — приехали, полезайте. Вилли первым. Обратно уж его никто не выпустит — это ясно. Такой феномен всякому нужен. И прости, прощай надежда. Нет уж!
— Вилли не трожьте. — Пацаны загудели, заводили носами, оскалились, видно уже мысленно выручку разделили, на гульбу невиданную настроились. Что вы там придумать-то можете — сладости, выпивка, курево… Еще что? Небось в Эрмитаж на экскурсию не пойдёте… Однако надо что-то придумать, пока не озлели совсем. — Вилли не вором рождён — сами видите. Заупрямится, уйдёт — что тогда? Насильно его тоже не заставишь, у него мозги в другую сторону смотрят, понимать должны. Тут он вроде Вальки. В общем, дело это тонкое, требует тонкой подготовки. Идея ваша хорошая, но надо её до ума довести. И Вилли соответственно подготовить. Это я на себя возьму. А вы пока насчёт складов разведайте. Это вернее и безопаснее, чем магазины, потому что на пацанов никто думать не будет. И канал через Ветрового есть — тут ты, Косой, опять прав…
Успокоились вроде. Ещё гудят, но уже мирно, без злобы. Сколько удастся их за нос водить? Не важно, лишь бы времени хватило найти эту сеструху Виллину. И Ёську вылечить. А потом — получайте Вилли с потрохами. А есть ли она — сестра эта? Или «на любую хитрость ещё большая хитрость найдётся»?
— Ладно, всё, поговорили. Чурки, пойдёте в лес пням молиться, кликните мне Вилли с Ёськой. И на Коврика не заглядывайтесь. Пропадёт — дознаваться не буду, вы не вы, разом рога обломаю. А ты, Шатун, и ты, Косой, вечерять зайдите, разговор есть.
Чурки разом кивнули большими головами. Чёрные толстые волосы торчат в разные стороны, как проволока. Чурок — двое. Младшая Чурка и Старшая Чурка. Братья они там или ещё кто — разбери-пойми. Лица и носы у обоих плоские, глаза косые, драться умеют руками, ногами, коленями, локтями и головой. И всё одновременно. Когда встают вдвоём спина к спине — пятеро пацанов из самых старших завалить их не могут, а после потехи всё вокруг юшкой забрызгано. По утрам и вечерам Чурки в лес ходят. Сидят неподвижно, дышат как-то по-особому, потом руками-ногами машут. Пацаны говорят — молятся. Чурки не возражают. Они вообще говорят мало, хотя понимают по-русски хорошо. Собак Чурки ловят и едят. Свежуют, режут, добавляют крупу, лук, соль — похлёбку варят. Неплохая похлёбка, наваристая, Генка как-то преодолел брезгливость — попробовал. Как приблудится к бригаде какая собачонка, так Чурки на корточках сидят, голубят — «чить, чить, собачка», а через некоторое время — раз, и нету пёсика. Коврика Валька с трассы два месяца назад на руках принёс: то ли под машину попал, то ли огрел кто-то по спине — ноги у него задние совсем не ходили. Косой в барак зашёл, сослепу не разглядел, спрашивает:
— Чего это у вас, Валька, тут коврик лежит? Раньше, вроде, не было.
С тех пор и повелось — Коврик. Ноги выправились, ходит почти нормально, только когда бежит, зад маленько на сторону заносит. Пока тощий был да облезлый, Чурки в его сторону и не смотрели, а как округлился да залоснился…
— Да вон, гляди, Лис, — позвал Вонючка. — Ёська-то сам с пруда идёт. А в банке, должно, тараканы.
Ёська присел у стола, заглядывая в свою банку, Генка вытянулся на кровати, уронил голову на подушку, подпёр рукой, чтобы видеть брата. Белый, рыхлый, под глазами синие полукружья, на шее и кистях — отёки.
— Ты с Валькой занимался?
— Занимался, когда ты спал ещё. Только он букварь не хочет, мы с ним энциклопедию читали и «Чудеса света». Там картинок много.
— Ёська, — устало сказал Генка. — Я ж тебе сто раз объяснял. Надо «Букварь», чтоб он не просто буквы складывал, а хоть что понимал.
— Да не хочет он «Букварь» этот! — с обидой выкрикнул Ёська. — Как его заставишь? Он же упрямый. Да и неинтересно ему. Третий год — одно и то же!
— Да я, что ли, виноват, что он такой тупой! — заорал в ответ Генка. — Научится — пусть хоть «Войну и мир» читает!
— А что это — «Война и мир»? — тут же позабыв обиду, заинтересовался Ёська.
— Книжка такая. Толстенная. Один роман — четыре тома. У нас дома была.
— А про что?
— Не знаю, не читал.
— Я бы прочёл… Гена, знаешь что, давай Вальке хоть другой букварь купим. Я видел в магазине, красивый такой, с картинками. Ему опять интересно станет… Он же может, я вижу. Он уже букву «щ» запомнил. И с «ш» не путает.
— Ладно, уговорил, купим… Где все?
— Разошлись. Ты правда Братца Кролика погнал? И Игорька? Игорька — правильно. Он скользкий, как кишки. А Кролика — жаль. А кто тебе нужен-то?
— Никто не нужен. Никто мне на хрен не нужен! Хоть бы вы все разошлись. А ещё лучше — сдохли!.. И я бы тогда сдох…
Незаметно пробравшийся в комнату Коврик поднялся на задние лапки и с деловым видом принялся вылизывать Генкины щёки. Старший Лис схватил его за шкирку и отбросил в угол. Коврик обиженно взвизгнул и полез на колени к Ёське — жаловаться. Ёська прижал пёсика к себе, рассеянно поглаживал бурую шерсть, думал.
Вечерние посиделки происходили у костра, на берегу озера. Генка на костёр не ходил, отсиживался в своей комнате, в бараке. Была керосиновая лампа, но Генка её не зажигал, холил темноту. По дощатому потолку с обвалившейся краской метались оранжевые тени от берегового костра. Голоса слышались, как тихий морской прибой. Генка один из всех помнит, как ездили с родителями на море. Жили в дорогущем отеле, а купаться ходили за три километра, на дикий пляж, мать прятала Генку и Вальку от людей, отец злился, орал, каждый вечер приходил пьяный. Отдыхали…
Ёська и особенно Валька костёр любили. Валька пялился на огонь бездумно, молчал, и глаза у него в эти мгновения становились похожими на глаза диковинной древней рыбы. Ёська елозил, пересаживался с места на место, задавал вопросы, на которые никто из пацанов ответить не мог.
Рассказывал Гусь, тормозной, в общем-то добродушный пацан с длинной, жилистой шеей и маленькой головой. Рассказчиком Гусь был никаким, мямлил и повторялся, но отличался от остальных тем, что охотно вспоминал минувшую, деревенскую жизнь. Большинство бригадных мальчишек события своей жизни вспоминать не любили.
— Меня ваще-то Ванькой зовут, Иваном. Вот и свина моего так звали — Иван. Я его с малолетства, с порося выходил. С маленького, говорю, ещё — поросёнка. И такой он с самого раза был смышлёный, что даже люди удивлялись. Всё понимал, лучше собаки. И ходил за мной, как собака та же. Вот как Коврик тот же. Ходил он, говрю, за мной, а я его всяким штукам учил. Ну вот говрю ему: умри, Ванька! — а он упадёт на бок и ноги кверху поднимет. Или скажу: копай! — он сразу рылом в землю. Очень умный поросёнок был. И весёлый такой! Палку приносил играть, как собака…
— Брешешь! Вот это — брешешь! — перебил рассказчика Шатун. — Не бывает, чтоб свинья — палку. У неё ж там — пятак.
— Ну и чего ж — пятак! — обиделся за поросёнка Гусь. — Он, если хочешь знать, даже корыто своё в пасти тащить мог. К крыльцу приносил, когда жрать хотел. Вот какой умный был! А ты гришь! А палка — это ему ваще раз плюнуть! Я ему в пруд кидал, так он и из пруда тащил. И ходил за мной по пятам. Куда я пойду, туда и он. Люди так и говорили: вон, глядите, два Ваньки идут…
— А чего потом-то? Чего с ним стало? С Ванькой-то? — тихо спросил Ёська.
— Ну, чего? — как бы удивился Гусь. — Вырос он, здоровый хряк стал. Зарезали его, чего ж.
— И не жалко тебе было? — звенящим голосом спросил Ёська. — Он же с тобой был…
— Ну, жалко… — теперь Гусь вроде бы смутился, но чувства плохо пропечатывались на его невыразительной, грубо слепленной физиономии, и ничего нельзя было сказать наверняка. — Как жалко-то? Куда ж его девать-то? Ему ж хряпы[50] в день полпуда надо. Это ж деревня, скотина там… Чего ж ваще делать-то?
— Правильно — деревня! — неожиданно зло сказал Вонючка. — Так и есть. Они ж жалости не понимают. Деревня — она без жалости живёт. И без другого разного.
— М-м-м! — вдруг горестно замычал Герасим, растирая кулаками покрасневшее от огня лицо. Никто не понял, то ли он пожалел хряка Ваньку, то ли что-то имел сказать про деревенские нравы.
Как звали Герасима на самом деле, никто не знал. Образованный Косой, который проходил Тургенева в своей спецшколе, назвал его Герасимом, потому что он был немой. Обычно встречаются глухонемые люди, но Герасим глухим не был. Он слышал всё, даже самые тихие звуки (пацаны проверяли), и многое понимал. Почему он не говорил — для всех оставалось загадкой. Язык у него был на месте (это тоже проверили), звуки издавать он мог и даже очень похоже подражал птицам и лаю собак.
