Рэй Брэдбери - Дзен в искусстве написания книг
Потому что лишь после можно выразить, исследовать и объяснить.
Пытаться узнать наперед — значит заморозить и убить.
Самосознание — враг любого искусства, будь то театр, литература, живопись или искусство жить, величайшее из всех искусств.
Вот моя теория. Нам, писателям, следует помнить, что:
Мы создаем нарастающее напряжение, предпосылки к смеху, потом даем разрешение, и смех происходит.
Мы создаем нарастающее напряжение грусти, и, наконец, говорим: «Плачьте», и надеемся увидеть слезы на глазах зрителей.
Мы создаем нарастающее напряжение насилия, поджигаем огнепроводный шнур и бежим со всех ног.
Мы создаем странное напряжение для возникновения любви, и тогда сразу многие напряжения, сплетаясь друг с другом, видоизменяются и превосходят все, бывшее прежде, воплощаясь в сознании зрителей.
Мы создаем нарастающее напряжение — и это особенно актуально сейчас — тошнотворности, и если мы достаточно хороши, наблюдательны и талантливы, мы даем зрителям возможность проблеваться.
Любое напряжение ищет выхода, освобождения, надлежащего завершения.
Отсюда следует, что ни одно нагнетаемое напряжение не должно оставаться невысвобожденным — ни с эстетической, ни с практической точки зрения. Если этого не случится, искусство останется незавершенным, оно остановится на полпути к цели. Как мы знаем, в реальной жизни неспособность разрядить напряжение иной раз приводит к безумию.
Существуют кажущиеся исключения из этого правила, когда роман или пьеса заканчивается на пике напряжения, однако разрядка все равно подразумевается. Зрителям предлагается пойти дальше и самостоятельно раскрыть идею. Последнее действие передается от создателя произведения к читателю-зрителю, чья задача — завершить смех, слезы, жестокость, влечение или приступ тошноты.
Не знать об этом — означает не знать самой сути творчества, которая в своей сердцевине — суть человеческой жизни.
Если бы меня попросили дать совет начинающим писателям, если бы я собирался дать совет себе самому, как начинающему писателю, который решил обратиться к театру абсурда, театру почти абсурда, театру идей или любому другому театру, я посоветовал бы следующее:
Избавьте меня от неостроумных шуток.
Я буду смеяться над вашим отказом дать мне посмеяться.
Не нагнетайте напряжение к слезам, если вы не дадите мне выплакаться.
Иначе я найду себе стену плача получше.
Не сжимайте за меня кулаки, если не покажете мне, куда бить.
Иначе я могу засветить вам самим.
И самое главное, не вызывайте у меня тошноту, если не собираетесь указать, как быстрее добежать до борта.
Пожалуйста, уясните себе: если я из-за вас отравлюсь, меня может стошнить. Сдается мне, многие авторы, создающие тошнотворные фильмы, тошнотворные книги и пьесы, забывают о том, что яд отравляет не только тело, но и разум. На флакончики с ядом обычно клеят этикетки с описанием рвотного средства. Из-за небрежности, невежества или полной недееспособности новые интеллектуальные Борджиа пихают комки шерсти нам в глотки и не дают возможности нам стошнить, чтобы поправить здоровье. Они позабыли — если вообще знали — древнюю истину, что выздороветь после тяжелой болезни можно, только избавившись от всей гадости, что скопилась внутри. Даже животные знают, когда нужно хорошенько проблеваться. Так что научите меня, где и когда надо вывернуться наизнанку, чтобы снова встать на ноги и бродить по полям с мудрыми, улыбчивыми псами, которые знают, какую нужно сжевать траву.
Эстетика искусства — она всеобъемлюща, в ней есть место для каждого страха, для каждой радости, если напряжение, предваряющее эти страхи и радости, нарастает до крайних пределов и высвобождается в действии. Я не прошу счастливых концовок. Я прошу надлежащих концовок, вытекающих из правильного расчета количества накопившейся энергии и взрыва, эту энергию высвобождающего.
Если Мексика поразила меня количеством тьмы в разгар яркого солнечного полудня, то Ирландия поразила количеством солнца, проглоченного туманом, чтобы всем было тепло. Дробь барабанов вдали, которую я слышал в Мексике, приводила меня к похоронной процессии. Барабанная дробь в Дублине вела меня прямой дорогой по пабам. Пьесам хотелось быть счастливыми. Я дал им сочиняться, как хочется им самим, исходя из их собственных потребностей и устремлений, их странных радостей и понятных восторгов.
Так что я написал с полдюжины пьес об Ирландии — и буду писать еще. Знаете ли вы, что по всей Эйре люди то и дело сталкиваются на велосипедах лоб в лоб, а потом еще многие годы страдают от тяжких контузий? Все так и есть. Об этом я написал в одной из своих пьес. Знаете ли вы, что каждый вечер во всех кинотеатрах Ирландии по окончании фильма играют национальный гимн, и зрители мчатся к дверям, создавая на выходе давку, чтобы успеть сбежать до того, как заиграет эта кошмарная музыка? Все так и есть. Я это видел. Я бежал вместе с ними. А теперь побежал снова в пьесе «Спринт до начала гимна». Знаете ли вы, что если вы едете ночью, в густом тумане, по заболоченной ирландской глубинке, то лучше не зажигать фары? И лучше гнать на полной скорости! Я об этом писал. Что движет язык ирландца к красоте, его кровь или виски, которое он вливает в себя, чтобы разогнать кровь, которая движет языком, произносящим стихи под бренчание арфы? Я не знаю. Я вопрошаю свое потайное «я», и оно отвечает. Мудрый человек, я слушаю.
Так, считая себя неудачником и банкротом, никем не отмеченным и не замеченным, я написал одноактные пьесы, пьесы в трех актах, эссе, стихи и целый роман об Ирландии. Я был богат и сам об этом не знал. Мы все — богачи, не замечающие скрытые сокровища накопленной мудрости.
Вот так и выходит, что снова и снова мои рассказы и учат меня, напоминают о том, что нельзя сомневаться в себе, в своем нутре, в нервных узлах, в спиритической доске подсознания.
Отныне и впредь я надеюсь всегда быть начеку и постоянно учиться чему-то новому. Но даже если я что-нибудь упущу, то потом, в будущем, я обращусь к своему потайному разуму и посмотрю, что он впитал в себя, пока я думал, что он простаивает без дела.
Мы никогда не простаиваем без дела.
Мы — чаши, которые наполняются постоянно, без лишнего шума.
Фокус в том, чтобы понять, как наклонить эту чашу и излить в мир красоту.
Мой театр идей.
Время.
Время поистине театрально. Оно переполнено безумием, сумасбродством, блеском, изобретательностью; оно бодрит, но оно же и угнетает. Говорит либо слишком много, либо слишком мало. Но одно постоянно во всех перечисленных выше примерах.
Идеи.
Идеи расходятся по всему миру.
Впервые в долгой и бедственной истории человечества идеи существуют не только на бумаге, как философия — в книгах.
Сегодня идеи распространяются в светокопиях, имитируются, конструируются, электрифицируются, герметически закрываются и выпускаются в мир, чтобы придать людям энергию или, наоборот, истощить.
Но при всем при этом, как редко встречаются фильмы, романы, стихи, рассказы, картины и пьесы, в которых рассматривается величайшая проблема нашего времени: человек и его удивительные орудия, человек и его механические дети, человек и его роботы, не понимающие морали, что приводит самого человека — странно и необъяснимо — к безнравственности.
Я хочу, чтобы мои пьесы были прежде всего развлечением, которое стимулирует, провоцирует, ужасает и, будем надеяться, забавляет. Мне кажется, это важно: рассказать занимательную историю, хорошо прописать эмоции — вплоть до последней реплики. Пусть озарение придет потом, когда спектакль закончится и зрители разойдутся по домам. Пусть зрители просыпаются посреди ночи и восклицают: «Так вот о чем он хотел сказать!» Или на следующий день: «Он имел в виду нас! Он имел в виду сейчас! Наш мир, наши проблемы, наши радости и печали!»
Я не хочу быть ни читающим лекции снобом, ни высокопарным доброхотом, ни скучным реформатором.
Я хочу бежать со всех ног, хочу схватить это время — лучшее время в истории человечества — набить им все свои чувства, видеть и слышать его, прикасаться к нему, ощущать его запах и вкус и надеяться, что другие тоже побегут вместе со мной, вдогонку за идеями и машинами, производящими идеи.
Меня не раз останавливали полицейские, желая знать, что я делаю на улице ночью.
Я написал пьесу под названием «Пешеход», ее действие происходит в будущем, и в ней говорится о тяжкой участи вот таких вот ночных прохожих в больших городах.
Я наблюдал бесконечное множество телесеансов и детей всех возрастов, завороженных, забывшихся, выпавших из реальности, и написал «Вельд», пьесу о комнате с телевизорами во всю стену, комнате из недалекого будущего, ставшей центром существования и ловушкой для целой семьи.