Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
Ира и Марик понимали. Ирка ушла из Тореза, вернее, отбросила идею вернуться обратно после декретного отпуска. Марик отказался от части аспирантов и снизил количество часов преподавания, чтобы больше находиться дома и Ирка не выдохлась.
Самуил же Аронович был в курсе внукова здоровья не вполне. Думал, так и положено с малыми детьми, так и нужно. Он продолжал усердно посещать исполком, не представляя, что существует жизнь вне работы. Со дня появления в доме внука старик наконец начал получать от жизни удовлетворение по полной программе, без роздыха, если не сказать больше – впал в состояние абсолютного счастья: утром – на работу с удовольствием, вечером – домой, к внуку и Торри Второму, с таким же удовольствием. Выходные – в предвкушении работы, будни – в предвкушении выходных.
Что до самого ребенка, то был он вял пока, смирен, все еще некриклив к огорчению родителей и радостному удивлению дедушки, продолжавшему думать, что коль повезло в жизни, то по-настоящему, без самых малых недостатков. А Ванюха тогда в послеродовой палате был прав, понял все верно: родовой инсульт имел место в правом полушарии, поэтому сигналить центральная нервная система практически перестала в левой части маленького организма – левая ручка была практически неподвижна, левая ножка тоже малоподвижна, хотя и не так, и явно тоньше по сравнению с правой. И Марик и Ирка понимали: при самом благоприятном варианте развития ребенка пожизненная хромота все равно гарантирована. Рука не обсуждалась, знали – шансов на восстановление двигательной функции нет. Но все равно, для обоих это не означало, что от попыток они должны отказаться: детский массажист появлялся трижды в неделю, работал качественно, но результатов при этом не обещал, стоил недешево, но объяснял, что ДЦП – болезнь дорогая и непредсказуемая.
Так или иначе, но к моменту встречи на Пироговке матерей Ванюхиных и старшего Лурье срок был Лурье младшему седьмой месяц, и он был доказательно жив: следил за Мариковым пальцем, внимательно так, вдумчиво и молча, вздрагивал иногда, но не реактивно, не замечая собственных импульсов, пробивающихся изнутри – он сам по себе, а тело, хотя и его собственное по метрике, – само по себе.
С того дня Нина потеряла покой, как когда-то Полина Ивановна из-за нее самой. Тогда, правда, все разрешилось у опекунши быстро и закончилось с переездом Нининым в дом Ванюхиных. Здесь же определенность была нулевой, и даже еще меньше. Домашним делам, уходу и заботе о муже это не мешало, там она оставалась самой надежной матерью и женой. Шурка просто знать ничего об этом не ведал. Дома старался бывать меньше, отговариваясь неотменными делами, зато компенсировал это достатком по всем направлениям жизни. Предложил нанять помощницу, но Нина отказалась: не привыкла к чужим в доме, пусть приходящим, хотела все успевать сама – так всегда жила и раньше. С мамой Полиной тоже решила тему Лурье не возобновлять, списать на разовый стресс, внезапный отблеск памяти, случайную женскую слабость. Полина Ивановна оказалась трезвей. «Почему, – сказала ей тогда, после встречи в сквере на Пироговке, – думаешь, что здоровый он? Он, может, в параличе живет, как доктора обещали, а ты думать будешь, что ошибку совершила. Все мы, дочка, правильно сделали тогда, все по уму. И в семье как у тебя славно, сама знаешь. И Шурка, знаю, доволен всем. Не чуди себя, не мучь, чему быть – не миновать тому…»
К семи годам, когда Шурка по настоянию жены пристроил Максика в первый класс английской спецшколы, они жили все там же, в районе «Спортивной», но в другой уже квартире – трехкомнатной. К этому времени все они уже три года как стали законными москвичами, все Ванюхины, с купленной за положенную мзду пропиской и собственным кооперативным жильем. Точнее говоря, куплена поначалу была коммунальная комнатенка, у алкаша какого-то – Дмитрий Валентинович вызнал случайно и помог, а уж затем путем непростой, но гарантированно нечестной комбинации она была превращена при положенной доплате в кооперативную трешку.
Ванюха за прошедшие годы внешне изменился мало. Спортивные единоборства свои он забросил окончательно одновременно с прошлым увлечением сомнительными философиями и биениями головой об пол в качестве бесплатного атрибута затуманенных восточных перспектив. Дима, как сен-сей со стажем, держался сколько мог, но получилось немногим больше, на год всего лишь. Жизнь в боевом искусстве перестала приносить прежние доходы, выросло поколение профессиональных бойцов, молодых и настырных, без коллекционерских привязанностей и неформальных отношений с учениками. Они пооткрывали бессчетные школы, привлекли на свою сторону представителей армии и спецслужб, перестали принимать в боевую науку всех кого ни попадя, а с оставшихся способных денег не брали вовсе.
Но Дима не загрустнел в связи с низложением с прошлых вершин – некогда было: в делах их изменения были заметны и велики. В его и в Ванюхиных.
Закон о кооперации, что вышел не так давно, поверг деловую братию в испуг только поначалу: думали, все сейчас ринутся в новую денежную жизнь, старую разгребут, перелопатят, разберут на другие комплектующие части и пристроятся воровать по своим, не согласованным с привычными правилам. Однако этого не произошло, по крайней мере, на первых порах. Зато на этих же порах, пока народ продолжал еще недоумевать, как же такое случилось, а по телевизору уже успели самого сен-сея всех сен-сеев и сен-паев, Ульянова-Ленина, обозначить кровавым вурдалаком, Ванюха излагал Диме подробности того, как и почем они примут три с половиной штуки гринов, каким макаром провезут из Америки три персональных компьютера марки Х/Т-10, сколько придется отстегнуть на таможне и на каких условиях сразу по приезде скинут «умный» товар промышленным технарям. Дима слушал внимательно, мысленно перебирая остатки антикварных запасов, что, как он теперь соображал, вполне могут зависнуть в обществе потребления культурных и культовых ценностей при таких новых интересных раскладах. А Ванюха параллельно с объяснением прикидывал, как назвать кооператив по компьютерам и комплектующим. К концу объяснений своих решил окончательно – «Мамонт». Кооператив «Мамонт». Учредители и совладельцы – он и Дима. Кончилось былое неравноправие. Не только «де-факто», но теперь и «де-юре». Закрытый кооператив в равных долях. По типу…
Сказать, что Нина за те же годы изменилась мало, подобно мужу, означало быть незрячим. Нина изменилась сильно, пожалуй, очень даже сильно. К своим двадцати шести она, мать семилетнего сына, стала вполне зрелой женщиной, статной и привлекательной, но вместе с тем ухитрилась сохранить удивительную детскость в лице, не наивность, нет, но некую особую доверчивость, не свойственную замужним особам. Мужики вокруг не раз покупались на ее многообещающую отстраненку, но облом был обязателен и неизбежен. Более того, чаще всего Нина не замечала откровенных призывных мужицких сигналов в свой адрес, а если случайно до нее редкий сигнал пробивался, то она шарахалась от него, как от чумы, принимая вполне миролюбивую надежду претендента за выраженную агрессию аморального свойства. Верность супружеская для нее всегда являлась словечком из чужого лексикона, не из своего домашнего словаря. Верность, полагала Нина Ванюхина, – это о чем не говорят, это – что делают, как живут и о чем думают. Хотя, скорее, наоборот: «о чем» – в этом смысле, думать не нужно, не должно быть в жизни любящих друг друга людей такой точки пересечения, когда нужно о таком подумать.
Мужа своего, Александра Ванюхина, она продолжала любить. Но порой, особенно в последние годы, когда подрос Максик и она стала понемногу уделять внимание и себе, Нина не раз обнаруживала, что любовь ее к Шурке становится не такой, как раньше, – другой, слишком правильной, что ли, слишком понятной и безоблачной. Но эти же самые обстоятельства служили и весьма удобным поводом, чтобы зарождающиеся слабые сомнения тут же устранять. Это, как на часовом циферблате: смотришь на минутную стрелку, даже если наблюдаешь неотрывно, – меняется время, течет, и показания уже не те, другие совсем на часах минуты, а как они меняются, минуты эти, – не видишь, не улавливаешь получившийся сдвиг, а он все больше и больше и от точки отсчета все дальше и дальше…
Причин тому было две – так она себе представляла – явная и затаенная.
Первая касалась привычного образа жизни в квартире на «Спортивной», отсутствия занятости вне дома, если не считать поездки в Мамонтовку к матери и сестре, и замены приятных в прошлом неожиданностей со стороны супруга на дозированную и бесперебойную поставку доказательств материального благополучия. Кроме того, сюда входила и тщательно скрываемая неудовлетворенность от отлаженных до регулярности маятника их с мужем интимных отношений. Как ни старалась, не умела она, начиная со второго примерно года замужества или около того, вернуть Шурке прежнюю постельную страсть. Но, впрочем, это она никогда с ним не обсуждала, стыдилась, наверное, да и не знала по негородской своей дикости, что разговаривать про это разрешается и нужно. И особенно – с самым близким человеком.
