Алексей Ильин - Время воздаяния

— Что?

— Ты не сам потерял его — свой огонь, хотя и не сам приобрел, конечно… Правду сказать, тебе его выдали — как выдают оружие солдату, чтобы он сражался им и принес победу и славу пославшему его. А солдату… Что же — когда его полководец во славе своей празднует добытую его войском победу, солдату достается нечто поважнее — жизнь. Но оружие, выданное солдату, он обязан затем — сдать, — она немного помедлила и продолжала: — Только воин — оружие имеет свое, собственное, и отнять его можно только вместе с жизнью…

Да… Да — была она права: из мертвого, пересыпаемого ветром по дорогам видимых и невидимых миров песка, невесть от чего и как зародился я в незапамятные времена, и камень, мертвый камень наполнил я подобием жизни, что впитал, когда родился и рос. Только вот не было у меня никогда того, что от рождения дарится истинным кротким детям живой земли — просто так, как дарится ребенку его первая одежда: кипящей силы жизни и радости бытия. Не нужны были они мне, когда бездумно и неосмысленно существовал я, неведомо кем и для чего помещенный в свой исполинский каменный кокон, и тем более не нужны — когда также неизвестно зачем и почему я вылупился из него и, наполненный нездешним огнем, был отправлен исполнять свою службу: которая была мне дана — а я, как настоящий солдат — без размышлений и колебаний принял ее и стал служить с ревностью, со рвением, по — прежнему не задумываясь: к чему она, закончится когда — нибудь или нет, и если закончится, то чем, и — главное — что со мною будет после?

— Человечество было ведь настолько неизобретательно, — продолжала между тем Лили, — что за всю свою историю выдумало только четыре главных дела: копаться в земле, добывая и взращивая ее плоды; обмениваться друг с другом плодами, что дает земля, стараясь взять — побольше, а отдать — поменьше; утверждать свое превосходство над другими, и присваивать себе плоды земли, просто отнимая их и убивая тех, кто владеет ими; а также учить и объяснять, почему все так происходит и почему такое устройство человеческих дел — правильно. Все остальные человеческие дела либо второстепенны, либо производны от этих четырех.

Ты, к сожалению, принадлежишь теперь незримой касте воинов, то есть тех, кто стремится утвердить свое превосходство над другими, или природою… или просто — самим собой…

— Но я что — то не чувствую в себе такого стремления, — невольно усмехнулся я, — да и не чувствовал, когда… когда был… в общем, когда нес свою службу — утвердить?.. превосходство?.. — какая ерунда! Я просто учил — я, правда, плохо помню, как я это делал, но я давал наставления — тем, кто в них нуждался; а тех, кого не удавалось наставить — утешал, что наставлю когда — нибудь потом, после когда — нибудь… или наоборот… — ну, я уже сказал: помню плохо что — то, но никакого превосходства я, конечно, утвердить не стремился…

— А тогда что же ты делал? — перебила она меня. — Одна из горьких пилюль, которую жизнь подсовывает еще в детстве: тот, кто учит, всегда именно утверждает свое превосходство — хорошо, пусть не свое: своего учения, предмета, ремесла — да чего угодно; и тому, кто учится, не остается ничего иного, как смириться с этим — или учиться самому. Но лишь единицы способны на это — это требует сверхъестественных способностей постижения: гениальности — называют люди… Остальным — если и не приходится подчиняться живому учителю из плоти и крови, все равно — придется подчиниться мертвым — через книги, что они написали…

Я не нашел, что на это возразить. Вообще эти ее речи — каких не ожидаешь от молодой голой женщины, натягивающей чулки — вдруг открыли для меня в ее образе какой — то новый пласт — ее слова обнаруживали некое полученное ею образование, чего раньше я никак не предполагал.

— Внимающий учителям проходит низшую школу, — продолжала она наставительно, видимо, повторяя заученную формулу, — тому, кто хочет познания, — необходимо чтение мудрых книг, и это — школа средняя; но желающий пройти высшую школу — должен построить ее для себя сам.

— Ну, допустим, что так, — сказал я, — хорошо. Но почему ты сказала — «к сожалению»?

— Ну, например, потому, что сейчас ты воин, потерявший свое оружие, — отозвалась она, вставая и потягиваясь.

— И что?

— А то, что ты теперь будешь его искать.

— Возможно… Но почему ты так уверена?

— Сам увидишь, — уже застегивая платье, пообещала она: как — то, мне показалось — злорадно. И, подойдя к окну, снова стала задумчиво говорить, глядя не на меня, а вниз — на скучный и пустой тротуар и почти совсем уже облетевшие платаны напротив.

— Война, — говорила она, похоже совсем не заботясь, слушаю я ее, или нет, — это лишь одна из форм трансформации энергии, силы, полученной от солнца и накопленной в земле, причем трансформация самая бессмысленная — ибо и средством и конечной ее целью является уничтожение всякой энергии и силы… К счастью, природой и… — она странно запнулась, — и Богом… положен этому некий предел, перейти который непросто; однако же он оставлен преодолимым — вероятно, для того, чтобы уж если человек хочет полного уничтожения всего, то пусть, наконец, сделает это и освободит место для чего — то… не знаю… — более полезного…

После этого рассуждения я не выдержал:

— Послушай, твоя речь — «энергия», «трансформация» — мысли, которые ты выражаешь — не бесспорные, но несомненно интересные — откуда все это? Ты не производишь впечатления прошедшей университетский курс — или просидевшей годы напролет над книгами?

— Ну, ты, я надеюсь, понимаешь, что «доктор Шнопс», — она так и произнесла это имя, как бы в кавычках, — не просто случайный прохожий, в нужное время оказавшийся под окнами?

— Теперь понимаю… — я, в общем — да, понимал.

— Он… ну, словом, он выполняет поручения.

Я поднял брови.

— Так же, как и ты.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Он, действительно, доктор: в некотором роде.

— Да уж… Он так и сказал.

— Ну, вот. И по этой причине занимается… — она повернулась ко мне.

— Чем?

— Нами, — ответила она неожиданно глухо, будто у нее заболела грудь.

Я некоторое время смотрел на нее, не понимая, чем это вызвано.

— Нами — это?..

— Это такими, как мы. Ты для него ничем не отличаешься от меня. Особенно теперь…

От этих слов, или, скорее, от ее интонации мне стало как — то тоскливо.

— Но я ведь — человек, и…

— Ты человек куда в меньшей степени, чем я, — отрезала она.

Мы снова сидели рядом, как и вчера, и так же молчали; что — то ничего не приходило на ум: хотелось просто сидеть, молчать и ни о чем не думать. И я просто — то глядел в окно, за которым не было ничего заслуживающего внимания, то себе на ногти, то снова в окно, то — на Лили.

Только сейчас я заметил у нее на груди медальон с изображением вставшего на задние лапы рогатого волка: «Кто это?» — спросил я у нее. «Это… так… — амулет…» — она ответила неохотно и безразлично. «Бог? — эээ… — божество?» — «Нет… это — так… Такой же несчастный» — она спрятала медальон в вырезе платья, между плоских грудей; я понял, что больше от нее ничего не добиться, да и потерял к этому разговору интерес.

— Так и что — Шнопс? — спросил я уже на следующий день, когда мы вернулись домой с покупками.

Полдня мы потратили на то, чтобы обойти: зеленную лавку; мясную — где я задолжал уже две недели и пришлось уговаривать хозяина подождать еще; при всем том в галантерейной Лили понадобилось непременно купить ленту и моток каких — то застежек — я в этом, разумеется, не разбирался; по дороге зашли перекусить в скромную кофейню и перекусили на какую — то смехотворную сумму, так что в хозяйкиных глазах показалось даже нечто вроде жалости — я надеялся, это подвигнет ее еще на одну булочку — за счет заведения, но — не подвигло.

— Что же — Шнопс? Ты, я понял, у него училась, что ли? Он что — еще и учитель?

— Да, отчасти — учитель. Скорее просто помогает — учиться самим…

— Хорошо. А со мной что произошло на самом деле? Может быть, расскажешь?

Лили рассказала.

…

— И что — ты при всем этом присутствовала?

— Ну на это нельзя ответить определенно — тебя ведь носит во времени, как сухой лист в переулке — я не всегда поспевала за тобой, да и не имела такой цели… Но говоря вообще — да, присутствовала. В некотором роде. Не все время.

Я снова ощутил прохладную пустоту в груди: теперь мне стало понятно — откуда она. Тепло человеческого сердца — любого — не может сравниться с жаром божественного огня. «Возможно, я привыкну», — подумал я, а затем снова спросил:

— Зачем же было сочинять всю эту — историю? Как я вылезал на балкон, буянил после, кричал?

— Это примерно так и было, — тихо ответила Лили, — по человеческим понятиям времени, в которое тебя занесло. А представь, что было бы, расскажи я тебе все как есть сразу? когда ты еще был — как бы это сказать — под наркозом? Что бы ты понял?