Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

— Они могут, — не выдержал Он. — Сейчас про брянского волка вспомнят… А надо еще посмотреть, кто здесь товарищи, а кто нет.

— Ну вот. А говорите — не пьяные. Чего бы это трезвый человек в пререкания стал вступать?

— Я жаловаться на вас буду!

— Ах вот как! — старшина оживился. — Так вы еще и угрожаете?

Джинсовый рассказчик тоже посмотрел с интересом. И как бы примериваясь, как побольнее ударить. И чтобы следов не осталось. Сашок глядел во все глаза, довольный происходящим. Старшина же входил в роль.

— Мы тебе и возврат оформить можем. Все в наших силах. Видел там стройку? Там нужны рабочие — кирпич таскать, раствор месить. Суток на десять могу устроить.

— Но мы же не пьяные. За то, что распивали, заплатим штраф.

— Ага! Значит, все-таки распивали? В общественном месте? Тогда все. И штраф, не волнуйтесь, не забудем взять. А жаловаться все грозятся. Только никто не жалуется. Сейчас проверим, пьяные вы или нет. Галя!

Откуда-то из недр заведения вынырнула заспанная девица в несвежем белом халате.

— Вот наш фельдшер сейчас скажет, пьяные вы или нет. А заодно и на наличие вензаболеваний. Сейчас порядок такой… Давай, Галя, приступай. А то говорят — «не пьяные»! «Трезвые мы», мол, и все тут…

— Эти, что ли? — недовольно поморщилась девица и достала из кармана халата пустой граненый стакан. — Дыхните. Так. Запах алкоголя сильный. Встаньте. Ноги вместе, вытяните руки. Закройте глаза. В позе Ромберга неустойчив. Средняя степень опьянения.

— Ромберга! Я тебе покажу Ромберга!

Он вскочил, но Сашок, подпиравший дверной косяк могучим плечом, схватил его за руку. Другой рукой завладел джинсовый блондин и с удовольствием стал ее выкручивать.

— Вот так, — с удовлетворением констатировал старшина. — Такие действия не простым возвратом пахнут. Это уже на срок катит. Будешь еще дергаться?

— Не буду. Отпустите.

— Отпустите. Давай сдавай, что у тебя там в карманах. Джинсовый опытной рукой стал обшаривать: документы, ключи, бумажник, таблетки.

Галя, что это? Фе-на-зе…

— Феназепам. Снотворное. Вот, а говоришь «не пьяный». Пьяный да еще и «на колесах».

— Да мне же врач их прописал.

— Врач не врач, а надо изъять. Не положено.

Он сел на скамейку и безучастно смотрел на горку своих вещей, сваленных на стол. Она стояла и шептала что-то беззвучно.

— Все, обыск закончен, раздевайся до трусов и пошел в палату!

Его втолкнули в камеру. Тут стояли три кушетки больничного типа и больше ничего. Оконце было зарешечено.

Он лег на кушетку, заложив руки за голову. Мыслей не было, но пришло спокойствие.

Дверь отворилась и тощий напарник Сашка втолкнул в камеру упиравшегося алкаша-попутчика по спецфургону. На голой его груди красовалось выколотое мастерской рукой распятие.

— Фуфел! Фуфлыжник! Фуф-фло… гон! — взвыл он, получив увесистый удар ребром ладони по животу. После чего стал более покладистым и покорно расположился на кушетке.

Ален Делон, Ален ДелонНе пьет одеколон.Ален Делон, Ален ДелонПьет двойной «бурбон».

Пел он не шибко музыкально, но с чувством. Его конвоир, убедившись, что бунт подавлен, направился к дверям.

— Начальник, — окликнул его Он. — Что сделали с девушкой? Тоже раздели и бросили в камеру?

— Ну что ты. У нас женских камер нету. Никто ее не раздевал, она в Галиной комнате. Там диван и все удобства.

— Хоть за это спасибо. Ну ты ж нас отпустил поначалу. Чего передумали-то? Ведь повоспитывали и хорош, наверно. Ты же сам так сказал…

— Да Сашка это все. — Голос у тощего был вполне миролюбивый. — Я бы вас не стал забирать. Да этого кабана разве переспоришь. Попала ему, быку, вожжа под хвост, мол, надо их, городских, учить уму-разуму.

— Да ведь он сам пьяный, без пенсне видно.

— Ну нет, так не бывает. Он за рулем.

— Бывает. У вас тут племя ГАИ, что полосатыми палками на жизнь зарабатывают, в одной с вами связке… Ну чем мы вашему Сашке не приглянулись?

— А, может, наоборот приглянулись? А я-то тут при чем? А за рулем пьяных у нас не бывает, ты не гони волну.

За тощим лязгнул замок.

Он лежал на кушетке и смотрел на тусклую голую лампочку, забранную решеткой под самым потолком. Становилось холодно.

«Диван»… «Женских камер нету…» «А, может, наоборот, приглянулись?..»

Временами у него возникало желание вскочить и трясти решетку, колотить в двери. Но Он только скрипел зубами. Он был бессилен. Хозяевами положения были другие.

А воображение подбрасывало ему картины одна гнуснее другой.

Потом лампочка стала расплываться. Расплывались и мысли, забытье вытеснило сознание.

Алкаш, воспевавший Делона, храпел уже давно.

А за окнами пошел снег. Первый снег в этом году. Осень кончилась, начиналась зима.

А в России зима длинная…

Почем нынче шестая заповедь?..

— Ну-ка попробуйте убить человека! Убейте человека, сделайте в нем дыру величиною с кулак, чтобы его мозг брызнул на ваш зеркальный пол… Вот что значит убить человека.

Сколько же я его не видел? Лет пять. Нет, четыре с половиной…

И вот стоит спокойненько так у калитки и мне маяк дает, мол, попридержи зверюгу. А Рэмбо уже с лая на хрип съехал — до того увлекся. Я кричу:

— Цыц, Рэмбо, с-сукин сын! — А он не слышит (делает вид, что не слышит), так разохотился. На забор прыгает, зубами щелкает. Ну, волчара, ну зверь! Хороший сторож. Вот только бы жрал поменьше — цены бы ему не было.

— Цыц, Рэмбо! — и под ребра ему ногой. Да я в кроссовках, ему не очень-то и больно. Вернее, совсем не больно, попробуй прошибить такую тушу. Но обидно. Сразу заглох. Заскулил. Заюлил. Он такой — провинится, потом переживает. Понимает все, как человек, с-сукин кот.

Схватил я его за ошейник и пристегнул на цепь. А этому, — как его звать? вот память стала, забыл за эти годы, — заходи, мол, сколько зим, привет.

— Привет, привет! — заходит, щурится. Руки потирает. Почти не изменился. Немножко, разве что, круглей стал, раньше совсем худой был. Или, может быть, шмотье цивильное — джинсики, рубашечка его немножко изменили. Там, в хэбе, все одинаковыми казались, нескладными, худыми. Но рыжий такой же, глаза светлые, светлые. А на левом — рыжинка. Так, не бельмо, а меточка, зайчик. Бог метит шельму.

— Собачка у тебя с норовом. Злая.

— А кто сейчас добрый? Ты добрых где сейчас видел?

Хмыкает, да, мол. А сам озирается, как я, смотрит, устроился. А я ничего устроился, неплохо. Дом. Гараж. Сад. Баня. Столик стоит под старой сливой. А на сливе — сливы растут. Вот так.

— Ну садись. Счас баба накроет на стол. Посидим, потрекаем.

А он стоит, все осматривается.

— Не кисло, — говорит, — ты живешь.

— Я старался.

— Я, знаешь, вообще-то поговорить с тобой заехал.

Вот оно: по-г-оворить. Егор. Вспомнилось сразу…

…— Ег-гор! — Подлетает к нему Мишка Донской, и н-на! ему под дыхалку. И он скрючивается, ртом воздух ловит. Больно, когда под дыхалку бьют…

Кабанил его тогда Мишка по-черновому. Он тогда «дедушка» был, а мы — «помазки», весной призывались. Вместе с ним, с Егором, и приехали. Считай, земляки, земы. Только я с Города, а он километрах в ста жил, где-то в поселке. А вообще он не местный, родители его привезли то ли с Урала, то ли с Сибири. Он и «г» не по-нашему, не по-южному выговаривал. Не мягко, с придыханием «х», а твердо — «г». Вот Мишка Донской, а он тоже со Ставрополья откуда-то, к нему и прицепился. Переучивал его, как надо «г» говорить. Или еще Егор «чё» говорил. Мишку это вообще бесило. «Козел! Не «чё», а «што»!

Нас тогда, молодых, здорово кабанили старики. Мне, правда, «дедушка» спокойный достался. Придешь к нему вечером, пожелаешь спокойной ночи. Мол, спите, «дедушка», вам до дембеля столько-то дней осталось. А он, если в добром настроении, просто в морду плюнет. А если сердитый — может и кулаком плевок размазать. Зато спать давал. Почистишь ему сапоги после отбоя, воротничок постираешь, выгладишь, подошьешь, как полагается, — и до подъема можешь дрыхнуть.

А Егорке и по ночам доставалось. Лежишь, бывало, спишь, а он «р-р-р, тр-р-р» — под шконками ползает. И рычит, как автомобиль. Это он правила вождения Мише Донскому сдавал. Или вытащит Миша из постели такого же чмушника зашуганого и — д-з-д-з, руки растопырят, налетают друг на друга, жужжат, авиационный бой изображают. А Миша смотрит, балдеет. Бессонница на него напала перед дембелем. А только не пришлось ему на дембель со своими откинуться. Под самый праздник, на седьмое ноября задвинули его в дисбат. На год. В Ухте, говорят, трибунал был показательный. За несколько дней до дембеля не повезло… А тоже за «сынка» влетел. Зашугал он одного так, что тот повесился. Не до смерти, откачали. А когда его в дурдом привезли, — чтобы «седьмую степень» влепить и к мамке отправить, он и колонулся. Мол, Донской меня довел. Ну и повязали Мишаню, пришлось ему еще годик отдохнуть от гражданки, да не где-нибудь, а в дисбате.