Хуан Хосе Арреола - Выдумки на любой вкус

Марии новый стол явно нравится, и все вроде бы идет хорошо, вот только печать страдания по-прежнему не сходит с ее лица. Время от времени я спрашиваю ее: «У Вас какие-то неприятности? Что-то случилось? Может быть, Вам приходится по-прежнему подрабатывать по ночам?» Она лишь грустно улыбается и отвечает: «Нет-нет, что Вы. У меня все хорошо, все в порядке…»

Хорошенько поразмыслив, я понял, что зарплату Марии никак нельзя назвать высокой. Подозреваю, что она вынуждена подрабатывать шитьем и поэтому постоянно не высыпается.

Раз уж я взял ее под покровительство (пусть и не зафиксированное документально), решение повысить ей жалованье было принято мною быстро и с легким сердцем. Она бросилась благодарить меня с таким волнением, что я было испугался, не обидел ли ее чем-либо. Вот ведь как бывает: ищешь себе секретаршу, а находишь прекрасную, благородную женскую душу.

К тому же, признаюсь, бледное лицо Марии — это самый чистый и светлый женский лик, который мне когда-либо доводилось видеть.

Близится конец моей холостяцкой жизни. Осталось уже не четыре, а каких-то два месяца до нашей с Вирджинией свадьбы. Так мы решили с ней вчера, приняв во внимание слова уважаемого нами священника.

Я хотел воспользоваться случаем и завести разговор о детях ее мужа, но случая-то как раз и не представилось. Вирджиния опередила меня, в очередной раз принявшись возносить панегирики своему покойному супругу.

Нет, она явно и понятия не имеет о существовании этих бедняжек. Как бы помягче начать столь деликатный разговор, чтобы не ранить ее нежную Душу?

Мысль о скором вступлении в брак перестает казаться мне такой заманчивой, какой представлялась на более дальней дистанции. Видимо, холостяк во мне не собирается сдаваться без боя. И дело не в том, что мне вдруг разонравилась Вирджиния. Если рассуждать здраво и спокойно, она полностью отвечает идеалу женщины, каким я его себе представляю. Недостатки? А у кого их нет? Конечно, и неумение держать язык за зубами, и поверхностность суждений, но ведь это все не столь и важно. Ведь я женюсь на добродетельной женщине и должен быть одним этим доволен.

Сегодня я узнал то, что может — если, конечно, подтвердится — изрядно осложнить мою будущую семейную жизнь. Неприятные для меня известия я получил от женщины, и следовательно, их истинность нуждается в тщательной проверке и убедительном подтверждении. Тем не менее то, что мне было рассказано, не может не вызывать серьезнейшей озабоченности.

Во-первых, Вирджиния, оказывается, прекрасно знает о существовании внебрачных детей своего мужа, знает и о бедственном их положении.

Вторая новость носит весьма интимный характер и касается несчастной судьбы Вирджинии в связи с ее несостоявшимся материнством. От нее самой мне было известно, что оба ее ребенка умерли в младенческом возрасте. Теперь же меня уверяют в том, что обоим малышам не дали появиться на свет. По крайней мере, естественным образом.

В отношении обоих сообщений я проявляю разумное недоверие и скорее склонен расценить их как проявление свойственного многим людям праздного злословия. Желание опорочить ближнего, словно ржавчина, насквозь пронизывает небольшие городки вроде нашего, разрушая единство общества. Ох уж это мне всеобщее безликое желание испортить репутацию ближнего, запустить в оборот фальшивую монету злобной клеветы!

(Моя кухарка Пруденсия является в нашем доме своего рода особо чувствительным термометром, отмечающим малейшие изменения температуры настроения жителей всех близлежащих кварталов.)

Мой ум целиком и полностью занят решением серьезных проблем экономического, чисто материального характера, неизбежно встающих передо мной с приближением дня свадьбы. Время просто бежит!

Не стоит приводить здесь перечень моих забот. Похоже, ведение дневника потеряло всякий смысл. Женившись, я тотчас же уничтожу его. А впрочем — нет. Наверное, его стоит оставить на память — как вспоминание о холостяцкой жизни.

Вокруг меня происходит что-то странное. Еще вчера я ничего не замечал, ни о чем не догадывался, а сегодня от моего спокойствия не осталось и следа.

Готов поклясться, что незаметно для меня случилось что-то очень неприятное, поставившее меня в центр общего внимания. Я почти физически ощущаю, как мое появление на улице поднимает целое облако любопытства окружающих, которое за моей спиной превращается в целый ливень недобрых комментариев. И дело не в предстоящей свадьбе. Об этом всем давно известно, и потому — никому не интересно. Нет, тут дело в другом, и не замеченная мною буря разразилась именно сегодня, во время воскресной мессы, которую я не имею обыкновения пропускать. Еще вчера я мог наслаждаться покоем или же спокойно работать. А сегодня…

Я вернулся из церкви почти бегом, подгоняемый колючими взглядами, и вот я дома — и уже несколько часов подряд задаю себе вопрос о причинах такой перемены отношения ко мне со стороны соседей. Если честно, то мне уже просто-напросто не хватает смелости выйти на улицу.

Нет, надо успокоиться. Разве у меня запятнанная совесть? Я что-то украл? Кого-то убил? Нет! Значит, я могу спать спокойно. Моя жизнь чиста как свежевымытое зеркало.

Ну и день! Господи, ну и день!

Встав рано утром после почти бессонной ночи, я отправился в контору несколько раньше обычного. По дороге меня провожали все те же недобрые взгляды. Я едва не сошел с ума и немного успокоился, только оказавшись в своем кабинете. Здесь я в безопасности, теперь мне предстоит выработать план действий.

Неожиданно открывается дверь и в помещении появляется Мария, которую я даже не сразу узнаю. Она входит не дыша, как человек, бегущий от смертельной опасности, укрывающийся за первой попавшейся дверью. Мария бледна, бледнее обычного, ее огромные глаза на бледном лице — словно две отметины приближающейся смерти. Я иду ей навстречу, беру за руку, предлагаю сесть. Я в полной растерянности. Она пристально смотрит на меня и вдруг начинает рыдать.

Плачет она так, как может плакать только человек, долго скрывавший свое горе. Этот плач настолько трогает меня, что некоторое время я не могу вымолвить ни единого слова.

Все ее тело содрогается от рыданий, лицо закрыто мокрыми от слез ладонями; Мария плачет, словно искупая все грехи сего мира.

Забыв обо всем, я молча смотрю на нее. Мой взгляд обегает дрожащее тело Марии и вдруг останавливается, словно зацепившись за едва заметный изгиб линии ее живота.

Как бы ни было это тяжело и болезненно, мои сомнения превращаются в твердую уверенность.

Живот Марии, ставший чуть более округлым, чем раньше, дает мне ключ к разгадке всей драмы.

В горле у меня застревает превращающийся в сдавленный стон крик: «Бедняжка!»

Мария больше не плачет. Она снова красива, красива какой-то особой неземной, вызывающей не восхищение, но жалость красотою. Она молчит, ибо уверена в том, что нет на земле слов, которыми можно убедить мужчину в том, что она не виновата.

Ей прекрасно известно, что ни судьба, ни любовь, ни нищета, — ничто не является уважительной причиной, оправдывающей девушку, потерявшую невинность.

Знает она и то, что никакие слова не могут превзойти по выразительности язык слез и молчания. Знает — и потому молчит. Она вверила свою судьбу в мои руки и теперь ждет. г Там, за дверью, шатается, рушится, гибнет мир. Пусть, ведь подлинная вселенная сейчас сконцентрировалась в этой комнате; рожденная в моем сердце, она целиком зависит от того, какое решение я приму.

Я не помню, сколько продолжался наш разговор; не помню, как и когда он перестал быть диалогом молчаливых взглядов. Я знаю лишь одно: Мария доверилась мне, даже не задавшись вопросом, что и я могу оказаться на стороне большинства.

Чуть позже мне принесли два письма, два посмертных послания из мира, в котором я существовал раньше. Две точки отсчета этого мира, две его основные координаты — Вирджиния и Моральный союз — объединились в гневном порыве, вменяя мне в вину низость, позор, бесчестье.

Письма не обижают, не ранят меня, не вызывают желания дать отповедь авторам. Зачем? Они принадлежат прошлому, в котором осталось все то, что теперь не представляет для меня никакого значения.

Я осознаю, почему в мире нет правды и справедливости, почему мы так часто даже и не пытаемся добиваться их. Чтобы понять это, не нужно быть особо мудрым и образованным. Все очень просто: для того чтобы быть справедливым, зачастую нужно пожертвовать собственным благополучием.

Я не в силах изменить законы, по которым живет мир. Не дано мне влиять и на людские души. А раз так — мне следует смириться и пойти на уступки. Спрятать поглубже с таким трудом постигнутую истину и вернуться в этот мир, вернуться по дороге свойственной ему лжи.