Рассел Хобан - Амариллис день и ночь
– А с другой стороны, – пожала плечами Амариллис, – почему бы и нет?
Мотелишко был, по правде сказать, захудалый, но ведь нам ничего и не требовалось, кроме кровати. Я распахнул затянутую сеткой дверь, и мы вошли в приемную. Длинная, облепленная мухами клейкая лента свисала с потолка. На стене под плакатом с надписью «ИИСУС ТЕБЯ ЛЮБИТ» красовался портрет преподобного Коттона Мазера.[74] А рядом – календарь со «Смолвильского склада арматуры и стройматериалов». За 1929 год. С репродукцией «Бензина» Эдварда Хоппера.
Хозяйкой заведения оказалась дама в духе американской готики: стянутые в узел серебристые волосы, очки в стальной оправе, выцветшее ситцевое платье, черная брошь и необоримый запах камфары. Она читала потрепанную семейную библию, здоровенную, кило три, не меньше, в переплете тисненой кожи и с медной застежкой. Заложив страницу ленточкой, она уставилась на нас пронзительными глазами-бусинками и чопорно изрекла:
– Псалом сто тридцать шестой: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе».
Амариллис залилась слезами:
– Ох, Питер, милый, – пробормотала она, судорожно всхлипывая, уткнувшись мне в шею, – я ведь и вправду вспомнила Сион! Таких зазоров, как у тебя, ни у кого никогда не получалось!
Вот она и призналась наконец, что я не первый. Я ни минуты не рассчитывал, что она окажется неопытной в сексе, но мысль о том, что она уже гостила в чужих зазорах, наводила на подозрения: уж не окончится ли эта темная дорога самым обычным тупиком? Я обнял Амариллис и погладил ее по голове и ничего не сказал.
– Будьте так любезны, прервитесь и зарегистрируйтесь сначала, – потребовала миссис Готика. – А уж до чего вы там дойдете и докатитесь у себя в номере, меня не касается. Срок до полудня.
Мы записались как мистер и миссис Питер Диггс. Я уплатил аванс обнаружившимися в кармане американскими деньгами, и миссис Готика вручила мне ключ от одного из облупленных дощатых домиков, выстроившихся вдоль ограды. Рядом стоял автомат с кока-колой и еще один – со льдом, но больше никаких удобств я не заметил. И матрас, подумал я, наверняка будет сырой.
В номере все оказалось как положено. Затхлая духота. Ни телефона, ни телевизора. Голая лампочка под потолком подкрашивала тьму бледно-желтым. И один-единственный жалкий ночник у кровати с лампочкой на сорок ватт. Я приподнял шенильное покрывало и белье и пощупал матрас: сырой, так и есть. Амариллис села на кровать, явно не в настроении для любви.
Я ожидал, что на стене будет очередной религиозный лозунг, но – вот так сюрприз! – увидел репродукцию райдеровского «Морского пейзажа в лунном свете».[75] Впрочем, это же мой зазор, так чего удивляться? Интересно, а когда мы шли по этой темной дороге, луна была? Нет, кажется.
Я постоял перед картиной, рассматривая кренящееся суденышко и смутные очертания фигурки, съежившейся под мачтой. Шторм миновал, но кораблик все еще несется по воле ветра и волн в свете полной луны. Парус полощется на ветру, и стоит ли кто у руля – не разобрать. А что если нет, если руль сорвало, – как же тогда суденышку удержаться на плаву? Пара темных облаков, словно заблудшие души, плывут по отмытому дочиста небу в лунном сиянии. Этот человечек, скорчившийся у мачты, – суждено ли ему вернуться домой?
– Я знаю Хоппера, – объявила Амариллис. – И Райдера знаю. Я училась в Королевском колледже искусств, но ушла за год до того, как ты туда устроился. Там я и познакомилась с Роном Гастингсом и Синди Аккерман.
– С тобой не соскучишься, – сказал я. – Каждый раз узнаёшь что-то новенькое.
– Да и с тобой. Зачем ты назазорил эту грязную дыру? Ты что, пытаешься таким образом что-то сказать?
– Ты же знаешь, что я могу только попасть в зазор, а дальше ничем не управляю. Я не сам придумал этот медный отель. И здесь я почти ничего не придумываю. А вот пропустить стаканчик не отказался бы.
– Да и я бы не прочь. Но ты, похоже, забыл снабдить эти апартаменты мини-баром.
– Да и пабов по дороге не попадалось. Может, у них в окрестностях Смолвиля вообще такого добра не водится. Может, тут еще сухой закон действует.
– В Америке их называют салунами, – заметила Амариллис. – Может, стоило сразу забросить нас поближе к городку.
– Я просто выполнял твои указания. Ты просила хопперовский «Мобилгаз»? Ты его получила. А об остальном, уж извини, не позаботился. Может, кто-то из твоих бывших справился бы лучше.
Она взглянула на меня с укоризной, не столько даже сердито, сколько расстроенно.
– Это просто свинство с твоей стороны – попрекать меня тем, что осталось в прошлом. Я открылась перед тобой, и вот чем ты мне платишь? Сам-то ты о своем прошлом ничего не рассказывал, но если ты ни с кем до меня не встречался в зазорах, это еще ни о чем не говорит. Ты просто не умел, вот и все.
– Амариллис, – вздохнул я. – Насколько проще бы нам было, если бы мы жили как все. Спали бы по ночам в одной кровати, я гулял бы в своих зазорах, а ты – в своих. Ох, ну только не плачь. – Она и впрямь выглядела так, будто вот-вот расплачется.
– Черт побери, Питер, сколько раз тебе повторять: если я попадаю в зазор одна, то опять оказываюсь в этом гадком автобусе, а я туда не хочу! Понимаешь?
– Ну ладно. Но, может, объяснишь тогда, что мы делаем в этой глухомани?
Амариллис встала, подошла и устало склонила голову мне на плечо, и тут я опять почувствовал, как отчаянно она во мне нуждается.
– Я просто хотела побыть здесь с тобой, – пропищала она жалобно. – Я думала, ты тоже хочешь побыть здесь со мной.
– Хочу, – кивнул я, заключая ее в объятия. – Но я не понимаю: ты хотела попасть только на эту темную дорогу? Или она все-таки куда-то ведет?
– Я плачу, когда вспоминаю о Сионе, – проговорила она все тем же жалобным голоском. – Может, ты снимешь трубку?
– Здесь нет телефона, – сказал я. – Это почтальон.
Я проснулся и пошел открывать дверь. Почтальон вручил мне «Носферату» и «Чудовище из черной лагуны»,[76] которые я заказывал через Amazon.com.[77]
24. Ущелье Борго
То взмывая, то ниспадая, голос Моны Шпегеле сплетал тускло-шелковую паутину причитаний под шум дождя, барабанившего в окна студии. Барбара Строцци писала своего «L'Eraclito Amoroso»[78] в Венеции семнадцатого века, ноту за нотой выписывая туманные очертания любовной тоски для сопрано, виолы да гамба, басовой лютни, клавесина и дождевых струй. Барбара Строцци[79] без плеера и электричества, работавшая, быть может, при свечах, а может, при свете дождя.
Чего этой картине не хватало, понял я теперь, так это большей глубины, дальнего плана: гор и лунного света, чьих-то глаз, сверкающих в темноте, и курящихся над ними туманов. Холст восемнадцать на двадцать четыре был слишком маленький. Я отставил его, натянул новое полотно – двадцать четыре на тридцать два, тонировал его кадмием красным и ализарином темно-красным и начал все сызнова, сделав лицо Амариллис покрупнее и вписывая его легчайшими, призрачными мазками. Темные громады гор, да-да, против неба, бледно-лилового, озаренного полной луной, холодной и неумолимой. Огромный замок в развалинах, высоко на вершине. Трансильванское ущелье Борго оживало под моей кистью – сумрачная дорога, прорезающая свой полночный путь через Карпаты к замку.[80]
Ее лицо давалось уже без труда, но образ так и не желал раскрыться и явить затаившуюся в нем идею. Я по-прежнему смотрел на нее со стороны и, в сущности, так и не видел ничего глубже прерафаэлитской нимфы, а той хоть и было по-своему вполне достаточно, но все же, по сравнению с Амариллис целиком, слишком мало; было еще и другое лицо, сильней и сумрачней того. Предстояло еще поработать вокруг рта, потрудиться над глазами, тонко подчеркнуть то одну, то другую деталь, – и только тогда на холсте проступит наконец ее потаенная сущность, уловить которую с одного взгляда просто нельзя.
На беду или нет, я был влюблен в нее, но мне надоело делить свою жизнь между зазорами и незазором: я хотел быть с нею как все нормальные люди – с фамилиями, номерами телефонов и адресами, с местом и временем встреч в мире яви. Я задумался о том, до какой степени я все же причастен к обстановке наших зазоров, и мотель «Сосны» с его сырыми матрасами и сорокаваттными лампочками вдруг показался мне подозрительным. Мне по-прежнему хотелось видеть Амариллис, но сегодня я был слегка не в духе и, вопреки обыкновению, не бросился ее разыскивать.
Дождь все шел и шел, навевая дрему, и я мало-помалу впадал в оцепенение; рука работала словно сама по себе, пока я витал между сном и явью. К середине дня я решил передохнуть и прилег прямо в студии, на диване. Я не собирался искать Амариллис в зазорах – просто хотел вздремнуть, сколько получится, до новой встречи. Но не успел я и глаз сомкнуть, как очутился в Карпатах, в ущелье Борго. Темные тучи мчались по небу, то перерезая, то затмевая на мгновение лик полной луны; в порыве ветра до меня донесся волчий вой.
