Иван Зорин - Секта Правды
«Как можно любить отправившего сюда? Разве завет с Ним не унизительная сделка? Любовь не вымогают! Отец умер после нашего рождения, а над нами властвует отчим!»
Так говорил Наум Бариблат.
Женился он рано. Постель супруги давно похоронили, находясь в «музейных» отношениях — руками не трогать! — но дело сделали: у Наума был взрослый сын и дочь-студентка. А за стенкой точила зубы тёща. Все смотрели одни сериалы, ходили в один туалет, но ели порознь и, слизывая чужие мысли, держали свои под подушкой. Сын был успешный, он делал деньги, будто мыльные пузыри дул, и по служебной лестнице поднимался на лифте.
— Далеко пойдёт! — разбивая яйца о край сковородки, подначивала тёща.
— Не дальше могилы, — огрызался Наум, помешивая суп.
Сын не обращал внимания на отца, а, сталкиваясь в коридоре, жалил:
Не ворон надо считать, а копейку!
Копейку считать — душа станет копеечная.
Свободное время сын отдавал сексу. Он менял подружек, как жевательную резинку, и над его кроватью под газетной вырезкой с портретом Фрейда красовалось: «Кто не «кончает», тот не ест!» По вечерам из его комнаты доносилась тихая музыка и приглушённый смех.
И зачем приходила? — злился сын, когда гостья не оставалась на ночь.
То ли ещё будет! — откликался Наум. — С годами уже не понимаешь — мир сошёл с ума или ты?
Спроси окружающих! — рубил сын.
А Наум, отчаянно жестикулируя, ещё долго спорил со своей тенью, и его слушали засаленные пожелтевшие обои с чередующимися, как дни, цветами.
Иногда приходил сосед. Пили чай с брусничным вареньем, туго набивая трубки, курили. Сосед перенёс инфаркт и после больницы был погружён в себя. «Куда ни плюнь — всюду вечность…» — повторял он с тихой задумчивостью, выпуская кольца сизого дыма. И пристально смотрел в угол, точно видел там просверленную дыру, ведущую по ту сторону добра и зла. А Наум вёл обычные разговоры.
— Посмотри вокруг. — Сосед при этих словах крутил головой. — Семья — как тюрьма, окаянная работа! Пожив такой жизнью, становишься, как стреляная гильза.
Сосед невпопад кивал, а Наум распалялся:
— Откладываем всё на завтра, а умираем, как младенцы, — не начав жить. Нет, наши дни, как надоевший сериал, выключить который не хватает решимости.
И однажды сосед не выдержал:
— Болтать все горазды — подай пример! Так Наум бросил семью и работу.
Он уехал в деревню, в увитый диким виноградом дом своих родителей. Опустевший после их смерти, тот стоял на окраине, в двух шагах от леса, которым Наума пугали в детстве. Тогда он боялся водяных, леших, утаскивающих в омут русалок, страшился колченогую бабу-ягу и болотную кикимору. А теперь боялся повседневности и, забредая в чащобу, жаждал чуда. По нему не плакали, назад не звали.
Однажды позвонила жена, повесившая трубку так быстро, что забыла попрощаться. «Ничего, — крепился Наум, — человек познаётся в своё отсутствие…» По будням, когда домашние расходились, он набирал свой номер и, заглушая гудки, изливал горечь: «Зачем притворяться? Мы — в чужом доме. Мечты в нём несбыточны, а осуществившиеся — не радуют… — он входил в роль, как актёр, произносящий чужие монологи. — Убить проще, чем родить, принести горе легче, чем радость, поэтому на земле и нет рая, а есть только тесный, как общая могила, ад».
На пыльном, захламлённом чердаке зимовали осы, и Наум сжигал их серые, засохшие гнёзда, из которых ушла жизнь. Вспыхивая, они рассыпались горстками золы, а Наум, глядя на белый дым, представлял, как в тесных сотах точили друг о друга жала, будто люди — языки. У одиночества много ступеней, вначале отдаляются близкие, потом от себя отдаляешься сам.
«Что есть истина? В чём состоит правда? В том, что истины нет, а правда — у Судьи, как законы — у судей! Поэтому молиться надо так: «Господи, возлюби меня всем сердцем Своим, будто Самого себя! И вместо того, чтобы подчинять законам Твоей вселенной, дай возможность построить свою!»»
Так говорил Наум Бариблат.
Как-то на выходные приехала дочь с молодым человеком, у которого усики торчали в бороде, как иголки в мотке ниток.
— И чем вы тут занимаетесь? — поинтересовался он, когда накрыли на стол.
Работаю, — неопределённо махнул Наум.
Над собой, — усмехнулась дочь. Молодой человек поправил усики.
— Работа — это не то, что отнимает время, а то, что приносит деньги.
— А жизнь — это совсем не то, что мы о ней думаем, — откинувшись на стуле, выстрелил Наум.
Дочери сделалось неловко, она стала убирать посуду. А Наум, намолчавшись за неделю, уже сел на своего конька.
— Разве вы не видите, что наша цивилизация не оставляет наедине с собой, что она только пролог к цивилизации роботов? — У молодого человека мелькнуло недоумение. — Скоро белковую жизнь сменит полимерная, а душу — искусственный интеллект.
Дочь стала торопливо одеваться, потянув молодого человека за рукав, как пальто с вешалки.
А Наум ещё долго сидел, уперев щёку в кулак, прису-шиваясь к дому, все шорохи которого давно изучил.
Осень выдалась промозглой, слякотной. Меж рам бились сонные мухи, будто вспоминая про крылья, резко взлетали и с жужжаньем падали. «Точно мы, — думал Наум. — Справа, слева, вверху, внизу — словно кисть у художника, мы сами не знаем, где мы». До его медвежьего угла было не добраться, поглядывая в окошко, он вычёркивал дни в календаре и выл от одиночества. «Всё живая душа», — радовался он телефонистке, напоминавшей о неоплаченных счетах. Но цивилизация, как вор, лишает последнего, и девушек в трубке сменили автоответчики.
Дождь, дождь серый, унылый, небо заволокло, и никакого просвета! Выходя во двор, Наум подолгу стоял, как огородное пугало, отгоняя чёрных крикливых грачей. Надев высокие охотничьи сапоги, ходил он и в деревню, косился на крепко сколоченные заборы, на бескрайние огороды, на обгладывавших мокрые ветки коз. «Вам кажется, что вы держите хозяйство, — стучал он в запертые ворота, — а это хозяйство держит вас!» На него глазели, сдвинув занавески. «Живём один раз!» — возвышал он голос, который превращался в эхо, когда спускали собак: «А умираем каждый день.»
Отец Ираклий состарился в сельской церкви. «Змей на Руси о трёх головах — пьянство, чревоугодие, блуд!» — теребил он курчавую бородку. В деревенской глуши батюшка раздобрел, стал глуховат, а в последние годы его душила астма. Он закрывал глаза на приходские сплетни, исповедуя, давал житейские советы и в глубине был уверен, что его пастве всё простится. «Грех пошёл мелкий, — сипел он, как дырявый насос, — гордыней и не пахнет».
Был церковный праздник, о. Ираклий готовился к крестному ходу.
— Здесь выдают индульгенции?
На пороге стоял худощавый мужчина с умным, нервным лицом.
От неожиданности батюшка подпрыгнул:
Церковь — не базар!
Весь мир — базар. И Господь продаёт Царство Небесное. Сдашь экзамен — возьму к Себе! И зачем Ему это?
Не Ему, агнцу, а нам, грешным!
А мы-то чем виноваты? — ядовито усмехнулся гость. — Что посеешь, то и пожнёшь: Господь на Голгофе искупал не наши грехи, а собственные.
О. Ираклий обомлел, лихорадочно вспоминая, чему учили в семинарии, а незнакомец ткнул в него пальцем:
— Смерть настолько ужасна, что не укладывается в голове! Может, поэтому нам и предлагают думать о чём-то привычном, понятном — о покаянии, о грехе? — он покосился на чадящую в углу лампаду. — Невыразимый страх подменяется боязнью наказания, а неведомый Бог одомашнивается.
Выгадывая минуту, батюшка поправил рясу. А гость крыл и крыл.
— Или вот святые, — обвёл он глазами черневшие иконы. — Кто знает, как они жили? Скажете, для легенды это не важно? Тогда чем не святой дон Кихот?
Стало слышно, как оплывает свеча.
Батюшка уже не пытался спорить. «Надо смириться, — думал он. — И с тем, что другие не смирились, тоже». Он прочитал молитву, и ему вдруг сделалось необыкновенно легко.
— Вам не ко мне надо, — просто сказал он, возведя глаза к церковному своду.
И, поколебавшись, поднёс к губам Наума тяжёлый нагрудный крест.
Зима возвестила о себе ломотой суставов. В вечерних сумерках Наум топил печь, ворошил кочергой жаркие угли и, накинув драный тулуп, грел спину у побелённой кладки. Слюнявя палец, листал Библию в кожаном переплёте, примеряя на себя пророков. Чаще других он воображал себя Иовом — также видел вокруг себя пепелище и слышал собственные вопли. Только казался себе несчастнее. «Докричался, — завидовал он еврею, всматриваясь в разыгравшуюся за окном пургу. — А тут хоть волком завой — из бури не ответят». И недоумевал, зачем вернули Иову сытую жизнь. «Утраченное требует не возврата, а замены», — глядел он на пылающие поленья.
И долго распространялся, не стыдясь разговоров с собой.
«Находясь внутри слов, как и внутри женщины, невозможно их оценить. Чтобы услышать родной язык, в словах нужно переставить буквы, оставив их звучание. Чтобы услышать мир, надо также изменить привычный смысл, чтобы увидеть его, надо подставить кривое зеркало. Поэтому правда и угадывается в искусстве, но художник стеснён в средствах — только у Бога фантазия находит воплощение».
