Виктория Лебедева - В ролях
– Чего это ты?.. – удивился было Яхонтов.
Но Семенцов не дал ему договорить. Подошел, схватил за полы модного двубортного пиджака и тряхнул со всей мочи.
– Что ж ты, паскуда, делаешь?!
– Я? Да ты что, Борис?.. Ну отпусти! – перепугался Яхонтов. Он даже не пытался высвободиться. Так и застыл – большой, ссутулившийся – и смотрел сверху вниз, и видел, как блестящая лысина Семенцова становится багровой от гнева.
– Что ж ты с девочкой делаешь, я тебя спрашиваю?! – опять тряхнул его Семенцов.
– Я… А что я? – залебезил Яхонтов. – Она изменила мне. Понимаешь, из-ме-ни-ла! При мне, пока я больной лежал. Из-за нее лежал, между прочим. Что ж я, теперь…
– Дурак ты! – Семенцов оттолкнул Яхонтова и брезгливо отряхнул руки. – Ты сам-то хоть понимаешь, что мелешь?! И на руки к тебе она, между прочим, не сама прыгнула. И, как ходила она за тобой, сам видел. А ты теперь по углам про нее гнусности болтать? Хорош!
– Ты… Вы… Вы ничего не понимаете! – Яхонтова захлестнула обида, и он даже перешел на «вы». – Да спросите хоть у Васи вашего любимого, коль скоро пришла охота вмешиваться в чужую жизнь!
Разумеется, он был не так глуп, чтобы не понимать – ошибся, во всем ошибся. У страха глаза велики. Но механизм завертелся, история слишком далеко зашла, и было теперь совершенно не до Любочки, самого себя обелить бы, избежать позора. Уж лучше жертвой измены, это все-таки по-мужски… Только не старым ревнивым дураком!
– Ну и дрянь же ты, Аркаша, – вздохнул Семенцов и пошел открывать. На том и кончилась дружба. В следующем году Семенцов набирал курс в одиночку.
Сразу после новогодних праздников Любочке дали комнату в общежитии драмтеатра – большую и светлую, в два окна. Она, правда, была на первом этаже, прямо около входа, но все-таки это было лучше, чем приживалкой у Нины на раскладушке. Знать об этом Любочка не могла, но комнатой была она обязана Борису Семенцову, который посчитал своим долгом помочь ей, чем только сможет.
Он же сделал все возможное, чтобы пресечь грязные сплетни, ходившие по театру. Конечно, совсем прекратить их было не в его власти, однако утишить расходившихся доброхотов удалось, и Любочку оставили в покое. Во всяком случае, в глаза ей сальности говорить теперь побаивались.
Любочке, привыкшей жить на широкую ногу, приходилось тяжело. Впервые она почувствовала это, когда не хватило денег на модные лаковые сапоги-чулки, которые Нине принесли по случаю. Второй раз это чувство возникло в театральном кафе, где не достало несчастных тридцати копеек расплатиться за заказ и за Любочкой записан был долг. К Рождеству родители прислали перевод, и жизнь наладилась – дней на десять. А дальше Любочка опять увязла в восхитительной бедности. Деньги истаивали в первые дни после получки. И ведь ничего такого не покупала, что самое обидное.
Она долго собиралась с силами, а потом написала пространное, запутанное письмо матери, где все-все ей рассказала – и про Яхонтова, и про училище, и про развод с Гербером. Ответ не заставил себя долго ждать. Он был спокоен, даже холоден. Как ни в чем не бывало Галина Алексеевна писала о сельских новостях – папа летом собирается на пенсию, у него пошаливает сердце; в сентябре похоронили бабку Дарью; летом на сплаве шабашники передрались до поножовщины; картошка уродилась, а морковка не очень… Как-то походя, между делом, сообщалось, что Илюшенька живет теперь в Новосибирске, учится на пианино и делает большие успехи. Письмо было густо закапано какой-то жидкостью, может быть, водой, и буквы местами расплывались. А между строчками читалось: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!»
Денег, конечно, прислали. Но гораздо меньше, чем обычно.
Узнав об отъезде Илюшеньки, Любочка с полчаса всхлипывала в подушку. А потом, настрадавшись, решила: «Ах, как красиво! Совсем, как в фильме «Мальчики»! – и материнское сердце немного поуспокоилось.
Глава 21
А потом она стала Музой. Это были лучшие, легчайшие десять лет.
Любочка, лишенная в одночасье и бдительного руководства Галины Алексеевны, и нежной заботы Яхонтова, целиком положилась на опыт приятельницы Нины.
Нина была типичная околотеатральная барышня. Она, легкая на подъем и падкая на развлечения, жила сегодняшним днем, ни к чему и ни к кому не прикипая сердцем, – веселая, беззаботная стрекоза, пропевающая красное лето. Днем они работали, а вечерами порхали по вечернему городу, легко входя в любое общество, где было пьяно, шумно и весело.
– Что ж ты у меня ледышка такая? – подсмеивалась Нина. – Неужели тебе не хочется? Ну признайся? Или просто залететь боишься?
Впрочем, Нина была не слишком удручена холодностью подруги – все Любочкины кавалеры, не получившие с наскоку того, что им хотелось, в конечном счете шли утешаться в Нинину мягкую просторную постель, где бурно и страстно изливали свою неутоленность и за ласками просили сочувствия и поддержки. Вдоволь наигравшись, пресытившись очередным ухажером, она действительно, как могла, старалась помочь заполучить Любочку. Это выходило не всегда – Любочка с детства заточена была под принца на белом коне, – но бывали и удачи. Порой Любочку начинал томить странный неуют; он постепенно зарождался внизу живота, мешал спать, работать – и тогда она делала снисхождение какому-нибудь местному богемному деятелю.
Наверное, если бы не Нина, Любочка выскочила бы замуж после первой же такой связи. Но мудрая Нина учила:
– Замуж? Ну была ты замужем. Почитай, два раза. И чего ты там не видела? Ребенок у тебя уже есть. А в остальном – ни денег, ни удовольствия.
И Любочка вспоминала – студеную лачужку в Шаманке, квартиру Яхонтова, напитанную лекарствами, скушную работу на почте и Илюшенькины мокрые пеленки. К тому же перед глазами постоянно была многочисленная армия коллег, несчастливых в браке – тянущих лямку от получки до получки, выводящих мужей из запоев, вытаскивающих из чужих постелей и кабаков. В итоге Любочка постепенно пришла к мысли, что замужество – это дурно, и перестала о нем думать.
Для нее пели и сочиняли музыку, ей посвящали стихи, ее рисовали. У кого-то это выходило лучше, у кого-то хуже, но всякий раз Любочке удавалось подвигнуть мужчин на некий творческий акт, на небольшой подвиг. Под окнами ее комнаты, к большому неудовольствию вахтерши, летом исполнялись серенады под гитару, а иной раз кто-нибудь, подвыпив, ломился в окно с пышным букетом, собранным на клумбах города.
Именно в тот период в общежитской комнатке между окнами появился портрет. Он был глубоко процарапан сквозь многие слои выщербленной штукатурки маленькой крестовой отверткой. Обнаженная Любочка сидела полубоком, на коленях, изогнув спину, закинув руки за голову, и все это – запрокинутая голова, острые локти, высокая грудь, образовывали трогательную кошачью мордочку. Изящная молодая кошечка, замерев, внимательно смотрела вдаль, куда-то сквозь каменную стену, и нагая женщина, вписанная в ее силуэт, смотрела вдаль вместе с ней. Портрет был вроде красивый, но странный какой-то. Любочка так и не решила, нравится он ей или нет. А вот создателя его постаралась как можно скорее выкинуть из головы. Этот неряшливый, сильно пьющий и уже немолодой художник оставил по себе недобрые воспоминания. Слишком талантливый и дерзкий, подающий слишком большие надежды, он имел неосторожность устроить какую-то подпольную выставку. В итоге Любочку даже вызывали в милицию. Словом, все это было пренеприятно.
А через несколько месяцев около Любочки случился поэт. Он тоже был в летах, солидный и обстоятельный человек. Ходил всегда в тщательно отглаженной пиджачной паре, но без галстука. Любил цитировать Пушкина. Собирался в самое ближайшее время выпустить книгу. После первой близости (которая самым романтическим образом состоялась на скрипучем общежитском стуле), восхищенный способностью Любочки на весу раскидывать ноги почти на сто восемьдесят градусов, он немедленно начертал на подоконнике косметическим карандашом четверостишие-экспромт:
Твои прекрасные раскинутые ноги
Лежат, как две проселочных дороги.
Куда пойти, чтобы сберечь любовь твою?
На перекрестке лучше постою.
Любочка была от стихотворения в восторге и показывала его случайным гостям, пока оно не стерлось.
Всякий раз победа давалась очередному воздыхателю с таким трудом, что это исключало даже мысль о последующих «мужских разговорах в курилке». Любочке удалось невозможное – она сохранила репутацию. Это было, впрочем, неудивительно. Все-таки Любочка была Музой, а не какой-то там театральной давалкой вроде Нины. Музе полагалось быть капризной и переменчивой. Муза имела право приходить и уходить, когда вздумается. И каждый приход ее был праздником – фактом не физиологии, но искусства.
Глава 22
Настоящий мужчина никогда не станет кормить Музу одной лишь духовной пищей, тем более когда вокруг столько претендентов на право обладания, поэтому каждый, кто возникал около Любочки, стремился принести к ней в дом условного мамонта. Благодаря этому счастливому обстоятельству в комнатке общежития очень скоро появились, без всякого вмешательства со стороны хозяйки, такие полезные предметы обихода, как холодильник, телевизор, просторный раскладной диван, обитый мягким бордовым плюшем, утюг с паром и доской, и прочая и прочая.
