Богомил Райнов - Черные лебеди
– У нашей Фиалки, может, нет ее прыжка, но зато есть индивидуальность, – продолжала Мими. – Индивидуальность, дурочка, а не техника! Превратить штамп во что-то свое, чтобы тебе поверили, взволновались, а не чтобы говорили, как ты хорошо выучила урок…
«Ты и вправду все переживаешь, но что из этого? Ты переживаешь до слез, но что из этого? Танцевать – это тебе не сидеть в углу, прикрыв глаза. Приходится таскать по сцене эту машину из костей и мускулов, которая вечно дает сбои при технических трудностях, и злиться, что тебе не хватает той царственной устойчивости, без которой нельзя и которой так гордится Ольга!»
– Ладно, хватит! – крикнул тут Васко. – Надоели вы мне с вашей Ольгой… Нечего пережевывать одно и то же… Я вам говорю: завтра наша Марго такую выдаст Одиллию, что затмит даже английскую Марго.
– Молчи, сглазишь, – оборвала его Мими.
Они продолжали болтать, но Виолетта больше не слушала. И поскольку они приканчивали вторую бутылку и разговор стал чересчур оживленным, она тихонько отошла и уединилась в своем углу.
Лучше всего уснуть, но для этого надо сначала раздеться. Сбросить с себя не только одежду, но и все, что мешает тебе уснуть… Сбросить и мучительные воспоминания, и прозу прошедшего дня, и все эти сплетни, пренебрежительные улыбки, завистливые взгляды. Сбросить с себя это одно за другим, как грязную одежду, и погрузиться в забытье.
Тебе нужен глубокий успокоительный сон, по возможности без ожидания под дверью, без обрывов и бездн. Тихий и спокойный сон, каким ты давно не спала.
Воскресенье
Великий день начался как обычно, то есть плохо.
В сущности, как всегда, пока не зазвонит будильник, все бывает не так уж плохо, но это еще не день, а сумрачное пространство полусна, узкая полоска ничейной земли между ночью и днем. Ночью с ее кошмарами и днем с его неприятностями.
Кошмар в этот раз был из самых обычных. Она оказалась в каком-то темном и глухом месте, в месте, где, как она смутно помнила, ей приходилось бывать и раньше, но откуда она напрасно пыталась найти выход, потому что не видела никакого знака или приметы, указывающих путь. И, озираясь, она заметила перед собой в полумраке строгие очертания огромной двери и поняла, что стоит у порога.
Так она стояла в холоде и темноте, дрожа в своем старом штопаном трико, перед огромной неумолимой дверью до тех пор, пока в сонном мозгу не мелькнула мысль, что одеяло, верно, сползло на пол, и она не проснулась.
Ожидание у входа было адажио кошмара, а аллегро была бездна. Но в эту ночь она проснулась вовремя и не дошла до бездны и только немного поговорила сквозь сон с отцом все на ту же неприятную тему – совершила она подвиг или нет, а затем, наверно, опять уснула, потому что легко и свободно шла по какой-то тропинке среди высоких трав и цветущих кустов, а там, в конце тропинки, среди цветущего кустарника уже синело то прозрачное озеро нежных бликов и теплых течений, в которое она погружалась, пока пронзительный звон будильника не швырял ее в тягостную явь нового дня.
На этот раз будильник не прозвонил, поскольку было воскресенье, но когда слышишь звонок каждое утро в одно и то же время, то просыпаешься по привычке и без звонка. Она лежала, и сквозь прикрытые веки ее проникал красновато-коричневый мрак. Значит, Мими еще не вставала. Она успокоила себя, что сегодня воскресенье и спешить некуда, но, спохватившись, что сегодня не только воскресенье, но и ее великий день, вскочила и потянулась к выключателю.
Свет в комнате не зажигался, в ванной – тоже, наверное, пробки перегорели. Нет, не перегорели, а контролерша вывернула, потому что Мими забыла вчера заплатить за свет. Виолетта пошарила в ящике стола, потом в шкафчике, стоявшем в нише, но свечи так и не нашла. В конце концов, помыться можно и в темноте.
День начинался нормально, с обычных мелких неприятностей, и это успокаивало ее. Когда все хорошо – это не к добру, как говорит Мими. Виолетта приняла душ, вытерлась и вошла в комнату, ежась от холода. Мими все еще спала, укрывшись с головой. Она всегда спала, укрывшись одеялом с головой, чтоб было теплее, а может, чтоб ей не снилось, будто она движется в бесконечном ледяном мраке, из которого нет выхода.
Беспорядок в комнате был невообразимый. На столе – остатки вчерашнего ужина, разбросанная повсюду одежда, а в углу – раскиданные по полу пластинки и неубранная постель с разлезшимися от стирки простынями и старой наволочкой, украшенной желтым пятном. Завтра надо будет заняться генеральной уборкой, кое-что купить, первым делом – смену белья. Завтра будет день домашних хлопот. Завтра, не сегодня.
Поесть было нечего: даже безвкусное и твердое, как камень, печенье кончилось, кофе не сваришь – свет отключен. Она не стала будить Мими и вышла из дома.
В артистической и репетиционном зале было пусто. Она разделась и натянула боевые доспехи – ох уж эта наша профессия, только и делаешь, что переодеваешься. Она сделала несколько легких упражнений, чтобы разогреться, потом перешла к более сложному экзерсису, сначала – у стенки, потом – в середине зала. В огромном зеркале она видела только одинокую фигурку в черном купальнике – свою фигурку. Иногда она нравилась себе и казалась тонкой и грациозной, а иногда – просто тощей.
Зеркало. Педагог говорила: «Смотрись, чтобы видеть все свои ошибки», а балетмейстер ворчал: «Хватит тебе смотреться, как тут вжиться в роль, если ты беспрерывно смотришься в зеркало».
Она кончала экзерсис, когда в зал заглянула педагог.
– Ах, ты здесь, Виолетта.
И добавила несколько двусмысленно:
– Да и где ж тебе быть… Только не переутомляйся. Я же тебе говорила: когда у тебя вечером спектакль, не переутомляйся днем.
Виолетта кончила экзерсис, оделась и вышла, не решив еще, куда пойти: домой ей не хотелось, а столовая сегодня не работала, да и обедать было еще рано. Поэтому она почти обрадовалась, столкнувшись при выходе с педагогом.
– Пойдем попьем кофе, – предложила та.
Она была бывшая балерина и бывшая прима, хотя и не из самых известных. У нее было приятное, но уже дряблое лицо, весьма сильно накрашенное. В общем, печать лет и забот о том, чтобы их скрыть. И фигура у нее уже расплылась, видно, она отъедалась за прежние полуголодные годы. Требовательность в этом отношении, как и во всех остальных, она теперь проявляла исключительно к своим воспитанницам. Строгая, придирчивая, она не церемонилась, делая замечания, но резкий тон не мог скрыть ее доброжелательности, и большинство девушек любили ее.
Они отправились в «Алый мак», да и куда еще пойдешь. День был сырой и серый. Всю ночь лил дождь, тротуары не успели высохнуть. Стволы деревьев вдоль улицы казались совсем черными от влаги, так же, как и ветви, неподвижно застывшие в сером осеннем небе.
По дороге и в кафе они молчали. Только когда они уже допивали кофе, педагог спросила:
– Отчего ты одна? Где Мими?
– Отдыхает.
– А ты почему не отдыхаешь?
Виолетта не знала, что ответить.
Та, два раза жадно затянувшись сигаретой, – явно добирала за все прошлые годы, когда приходилось воздерживаться и от курения, – заметила:
– Балет – это еще не все, Виолетта… И сцена тоже. Уж не забыла ли ты, что, кроме балета и сцены, есть еще и жизнь?
– А для меня жизнь в этом.
Она сделала еще одну затяжку, потом резким движением смяла сигарету в пепельнице.
– Все мы так думаем… По крайней мере, какое-то время и до какого-то возраста… А потом… Потом видишь, что и ты проживешь без балета и балет без тебя.
– Вы еще приносите большую пользу, – решилась сказать Виолетта.
– Будем надеяться… Только разве мы этого хотим – приносить пользу? Или мы просто увлеклись, втянулись, привыкли, как к сладкой отраве. Не можем вырваться из этой обстановки, не можем жить без этой атмосферы – суеты репетиций и лихорадки премьер, и толпы у входа, и софитов, и афиш, и даже неприятностей…
Она взяла пачку «Стюардессы», достала сигарету, но положила ее на стол.
– Слишком много курю…
И, задумчиво посмотрев на Виолетту, неожиданно спросила:
– Ты, к примеру, спрашивала себя, ради чего ты надрываешься?
– Чувствую, что еще не достигла всего.
– А кто всего достиг? – подняла аккуратно подведенные брови бывшая балерина. – Одной того не хватает, другой – другого…
– Да, но они все-таки отличаются…
Она снова потянулась за сигаретой и на этот раз закурила. Взглянула на Виолетту, словно спрашивая, как понимать ее слова, но, очевидно, поняла их по-своему, потому что сказала:
– Верно, отличаются. И некоторые только и думают о том, чтобы отличиться. Все мы слишком много думаем об этом. Рвемся получить медали: не золотую, так серебряную, не серебряную, так бронзовую. Но сейчас, когда я давно занимаюсь не собой, а другими, всеми вами, мне все чаще кажется, что искусство – не состязание… конечно, если ты служишь ему, а не оно – тебе. Тогда ты будешь продолжать работу и не считать ее состязанием. Будешь делать ее как можно лучше, насколько можешь лучше и – точка.
