Сирилл Флейшман - Встречи у метро «Сен-Поль»
Когда же магазин, который на момент покупки располагался в оживленном месте, через полгода из-за дорожной перестройки очутился на глухой окраине, Дортин чуть не покончил с собой — что было бы нетрудно сделать: взять и надышаться краски с так и не просохшего фасада. Но его удержала жена, и мало-помалу дела их все-таки пошли на лад.
Вот она, торговля в провинции!
Ко времени нашего рассказа им удавалось продавать по нескольку рубашек, брюк и пиджаков немногим знатокам, умевшим распознать добротные вещи даже в магазинчике за оранжево-хаки-коричнево-желтым и влажным фасадом (прошло два года, прежде чем он полностью высох).
Алекс знал свое дело и был добросердечным человеком. Но каждый понедельник, возвращаясь поздно вечером в городишко, обманувший его лучшие надежды, он изнывал от зависти при мысли о Колегском. И почему он сам не остался в Париже, при своей небольшой трикотажной мастерской! Далась ему эта розничная лавка! Да еще в захолустье! Захотелось чего-то нового… Потянуло на новое место… Какая глупость!
И каждый раз, уже в постели, он рассказывал жене об этой лавке на улице Тюренн, такой прекрасной лавке… Жена сердилась, ей хотелось спать, но он не унимался. Тогда она отворачивалась к стене, а он все говорил и говорил. Ночами с понедельника на вторник он мог проговорить сам с собой несколько часов подряд, а наутро жена ворчала, что он скоро окончательно свихнется от этих поездок в столицу. И требовала раз и навсегда: не приставать к ней больше с «там, в Париже». Они не там, а тут, и никуда отсюда не поедут. И точка! Пусть даже тут не райские кущи.
И все же каждую неделю он снова изводил себя. Пока однажды…
В тот понедельник, после четырех, закончив свой обход поставщиков, Алекс, как всегда, очутился перед лавкой Колегского.
Едва он заглянул в одну из угловых витрин, как мочевой пузырь послал сигнал тревоги. Он зашел, с порога поздоровался с Колегским, который читал за прилавком газету, и, поравнявшись с ним, извинился.
Колегский любезно кивнул. В лавке был он один, бухгалтерша куда-то отлучилась.
И вдруг, на полдороге в туалет, Дортин передумал и вернулся к прилавку. В нем созрела решимость спросить Колегского напрямик, не собирается ли он продавать свою лавку. И если да, то он хотел бы стать его преемником, поскольку место ему очень нравится.
Колегский удивился, но сказал, что он таки как раз подумывает, не уйти ли ему на покой, шестьдесят четыре года — нешуточный возраст, да еще и война за плечами. Словом, они разговорились.
К шести часам они практически пришли к согласию по всем условиям продажи.
А в пять минут седьмого Алекс попросил разрешения позвонить жене и сообщить ей новость.
Он так увлекся разговором, что позабыл зайти туда, куда обычно сразу направлялся. И это было первое, что соскочило у него с языка, как только жена подошла к телефону.
— Ты что, звонишь мне из Парижа, чтобы сказать, что ты забыл пописать?
Едва услышав, о чем речь, она раскричалась. И знать ничего не хотела.
— Какая там лавка, какая покупка без моего ведома! Немедленно откажись и поезжай домой!
Она бросила трубку.
— Она не хочет, — передал Дортин Колегскому.
Тот бессильно закрыл глаза и развел руками:
— Ну, ничего. Мы просто так поговорили. Может, когда-нибудь потом ваша супруга передумает.
— Да, может быть… когда-нибудь… — печально согласился Дортин. Он посмотрел на часы и со вздохом сказал: — Простите, я опаздываю на вокзал. Придется ехать на двадцатом, а то и следующий поезд пропущу. Ну, я пошел. Будьте здоровы.
Он подобрал свои сумки. По-прежнему хотелось в туалет, но он решил теперь уж подождать до поезда.
От лавки он свернул налево, на улицу Сен-Клод, и заспешил к бульвару, где останавливался двадцатый автобус.
Шагал и думал, что от желания до исполнения лежит долгий путь, со множеством препятствий. Не так-то просто взять да и перемахнуть с одного места на другое, променять одно дело на другое, одну жизнь на другую. Так просто ничего не делается! В туалет сходить — и то непросто!
«Да, в туалет — и то непросто!» — пробормотал он вслух и тут же понял, увидев уходящий у него из-под самого носа автобус, что человеческий удел — сплошная мука.
Так далеко Гавана
— Вот эта дама, что сидит напротив, когда-то, чтоб вы знали, была танцовщицей! Минутку, держите, это вам.
Казин протянул официанту монетку в десять сантимов — жалкие чаевые. Официант пожал плечами, взял монетку и шагнул прочь. Но Казин ухватил его за рукав:
— Постойте! Словечка с вами никогда не скажешь! Да вы поймите: мы с ней сорок лет не виделись. И вдруг сегодня встретились, вот здесь! Она, представьте себе, жила у «Сен-Поль», потом переехала в новый дом, почти в том же квартале, где я, а я и не знал…
Официант снова пожал плечами. Виктор Казин со своей увядшей дамой были похожи на пару по оплошности не исчезнувших при свете дня призраков. К тому же нищих призраков. Какой с них интерес официанту! Его взяли в это кафе, рядом с площадью Республики, чуть больше месяца назад, взамен другого, ушедшего. Посетители успели привыкнуть к новому официанту. А он к ним — нет. По большей части здесь собирались завсегдатаи: закажут какую-нибудь ерунду и сидят целый вечер за картами.
После захода солнца — а в декабре оно садится рано! — в зале становилось темно. Как эти старикашки, думал официант, ухитряются видеть свои карты — в зале горела одна-единственная грязно-зеленая лампа на стенке около лестницы в туалет.
Верней, он мог бы так подумать, если б его хоть чуточку волновало происходящее вокруг. Но ему было все равно. Он прилежно разносил кофе и чай, вербеновый да липовый, — ни одного ликера или божоле! — и возвращался на свое место за стойкой, ни с кем ни в какие разговоры не вступая.
Казин встал и подошел к нему.
— Почему вы вечно молчите? — спросил он.
— Что вы, месье, я… вовсе нет… — смешался официант. Он замер, покраснел и, не зная, что бы такое сказать во избежание скандала, пробормотал: — Так что вы говорите? Эта дама танцевала?
— Ну да, народные танцы, да еще как! В сороковом году и позже. В Америке! Не в той, где Нью-Йорк, то есть тоже в Америке, но в другом месте — слыхали, может? — на Кубе! А я там жил как беженец — война, все такое. Я, скажу вам, был тогда красивым парнем. Что, не верится? И тоже работал в кафе. Как вы!
Официант рассеянно кивнул. Казин сбил шляпу на затылок:
— Меня звали Виктор! Никакой не месье, просто Виктор! Скажи? — обратился он к старой даме.
Та, не спуская с него глаз, дрожащим голосом проговорила:
— Да-да, все правда, так его и звали — Виктор! Отличный был бармен!
Официант не знал, как улизнуть: хоть бы кто позвал к другому столику! Он с надеждой оглядывал зал — ничего! Значит, надо торчать тут и слушать дальше.
Казин хлопнул его по плечу:
— Будь я помоложе, взял бы вас в напарники. У вас, не в обиду будь сказано, туповатая физиономия. А это для бармена — в самый раз. Людям не по нутру, когда за стойкой их обслуживает Жан-Поль Сартр, Виктор Гюго или еще какой-нибудь цудрейтер.[5]
Бедняга официант сделал вид, что спешит отнести другой заказ, но Казин его удержал:
— Куда вы все бежите? Минутку нельзя поговорить! Что за спешка? Или вы обиделись на «туповатую физиономию»? Беру свои слова обратно. Физиономия у вас самая барменская. Ведь правда у него барменская физиономия? — спросил он старую подругу, которая уже надевала пальто.
— Он верно говорит, — подтвердила она и потрепала официанта по щеке. — Вы так похожи на Антонио. У вас, случайно, не было родни в тех краях?
Официант отшатнулся. Казин притянул его обратно и отечески дернул за ухо:
— Да нет, ты путаешь! Это же тутошний официант, куда ему до Антонио! Уж он бы вам наверняка понравился! Но это было так давно, подумать страшно…
Казин вздохнул, толкнул двустворчатую дверь кафе и помахал на прощанье рукой. Пожилая дама вышла вслед за ним.
Официант, счастливый тем, что наконец от них избавился, снова облокотился на стойку.
Престарелая пара засеменила к автобусной остановке. Но напоследок Казин, оглянувшись на кафе, сказал:
— Теперешняя молодежь и слушать разучилась!
— Когда мы были молодыми, — отозвалась дама и оперлась на его руку, — нам жилось ох как несладко. Я бы ни за что не согласилась вернуть то время.
— А я бы согласился! — возразил Казин и, дойдя до остановки, повторил: — Я бы согласился! Хоть калекой, хоть кем, лишь бы снова было двадцать пять!
— Да ты и так еще хоть куда, — возразила она, оглядев его.
Он распрямил спину. На ступеньку автобуса он поднялся первым и подал ей руку. И, только вынимая билет из компостера, обернулся и сказал, как будто после долгого раздумья:
