Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

В апреле 78-го, когда кончался срок, он был направлен идиотом-консулом с конвертом денег в Чайнатаун к косому Ли. Тот обещал последнюю компьютерную схему из долины Силикона. Алеха Пряхин вошел в кабак, сел в уголке, взял дабл-скоч и начал ждать. Клиент не шел.

Алеха просек неладное, залез в свой «шевроле» и поспешил домой. На зеркальце увидел: наружное слежение. Взял скорость, в попытке оторваться. На перекрестке был зажат уже тремя автомобилями и понял, что его берут. Тогда включил на всю катушку и помчал.

Алеха мчал, а в плюшевом салоне «шевроле» звучал спокойный голос саксофона. Стэн Гетц вел ту же линию, что десять лет назад в квартире маршала на Фрунзенской. Под эту музыку Алеха не рассчитал вираж: его машина пробила парапет и погрузилась в воды сан-францисской бухты.

— Ну что ж, — я выпрямился, налил два стакана «мартини» и сказал:

— Так выпьем же за тех, кто героически погиб за нашу Родину. Нехай им пухом будут все хляби и пески планеты! — На дне стакана я видел Леху Пряхина, который погружался в воду, сжимая штурвал и выпуская пузыри последней жизненной энергии, — под звуки невыразимой му…

Франкфурт

Злосчастная судьба закинула меня во Франкфурт 15 сентября. Я вышел из центрального вокзала уже под вечер. Окинул ошалевшим взором площадь, пошел через трамвайные пути на Кайзерштрассе. Как мне сказали, место встречи совсем недалеко. Мне надо передать Павлунчику дорожный кофр и получить увесистый пакет башлей. Такая вот задача.

Рука сжимает ручку кофра. Глаза направлены в толпу — пучками из линз глазного дна — выискивают физиономию того, кто должен зваться Павлунчик… Где ты, продажный чех?

На перекрестке Кайзер и Мозельштрассе. Мелькают лица — воров, барух и наркопублики. Пучок внимания скользит по нищим, по убогим, по азиатам… от запаха мочи и красного винища в ноздрях слегка пощипывает.

А на моих японских? Наручная болванка с компьютером, тремя болтами и альтиметром показывает: семь вечера, ку-ку. 15 сентября. Злопамятного 93-го… Проклятый Франкфурт, почто сюда? Ладонь сыреет, я ставлю кофр между ног, закуриваю.

В потертом черном кофре — завернутая в тряпки, в трех целлофановых пакетах — жестянка с красной ртутью. Обогащенный литий. Открытие советской оборонки конца 80-х КБ Морозова. Одной такой жестянки достаточно для пары дюжин миниядерных устройств. Размером в пачку сигарет. Вот так-то, господа капиталисты!

Однако уже пора… Где ты, пиндюк Павлунчик? КБ Морозова мне заплатило тыщу марок, чтоб я тебе, блин, передал… А там — арабам, персам иль китайцам — едино. Ведь некоторые говорят, ее не существует в природе — красной ртути… Не существует, значит, нету и меня — майора Костюкова. Ушедшего из органов по состоянию здоровья. Пригретого в КБ Морозова… — Спасибо, гендиректор, отец родной! — Закуриваю снова. Крутой дымок уходит с ветром прочь — на Мозелыштрассе.

— Мужик, есть закурить? — заросший бомж на тротуаре. Сложил в подобие улыбки беззубый рот. Я поворачиваю спину: «пошел!» Уже темнеет, а этот, блин, Павлунчик… Шашлычный запах вырвался из близлежащей лавки, напомнил: давно не жрал! Слюна заполнила защечное пространство.

Иду к киоску турка: «Вот это!» — Он режет тесаком шмотки баранины, кладет в лепешку, туда же лук и перец. Зажавши кофр коленями, вгрызаюсь в донер-кебаб, жую, голодный пес. Бараний жир стекает на плащ. Я вытираю платком, давлюсь. Какая недиетическая пища! Желудок не принимает донер и начинает дергаться… Лучи из линз хрусталика — в толпе: да где же ты, Павлунчик? Обогащенный литий ждет тебя, проклятый чех! — Нечеткими шагами — на угол Кайзер- и Мозельштрассе. Японский хронометр — уж восемь вечера. Почти темно.

— Эй, шеф! — проклятый бомж на тротуаре не унимается. — Не твой ли клиент — того? — Чего? — тот разевает беззубый рот, указывает перстом на тротуар. На тротуаре — лужа крови. Довольно свежей, пузырчатой. Затем — дорожка из капель и снова лужа. От места, где я стою, до перекрестка, уходит за угол.

Иду по следу. Там много крови, и за углом — протяжный вой сирены. Мигалка крутится, толпа зевак. Я подбегаю и вижу только башмаки: «его» суют с носилками в автомобиль. Неужто Павлунчик?

Рывок, и кофра в руке нема: проклятый бомж бежит на всех парах с бесценным кофром в подворотню. Я рву за ним, скольжу на луже крови, и мордой — в выступ дома. Мой фокус зрения ломается. В зубах — завязла соленая кровища, моя, и едкий донер-кебаб поднялся к пищеводу. Видать, пробила судьба разведчика!

Шатаясь, вдоль стены, бегу за ним в проход: здесь красные огни и подозрительные лица… Где бомж проклятый? Без кофра мне не жить! Куда теперь? Над жизнью, как над Кайзерштрассе, завис ночной туман. Хрен разберешь, чего там кроется. За поворотом. Однако, проморгавшись, увидел: за поворотом — храм любви. Пора на приступ!

Немытым турком я проскользнул в вонючий эрос-центр. Донер-кебаб мотался в перегруженном желудке, и едкая изжога сходила пеной с губ моих.

Темно и сыро. Придерживаясь рукой за стенку, поскальзываясь и матерясь, я пробираюсь сквозь вестибюль, спускаюсь по лестнице направо. Еще направо. Навстречу сексуальной вспышке.

Такие же, как я, турецкие городовые спускались в подземелье. На штурм барух из эрос-центра. Уже немолодые и опухшие, стояли бабы в контакт-дворе, курили сигареты и сипло шептали: «Иди сюда, мальчишка, возьму…»

— Ну так давай, бери!

Она набросила резинку на мой кучу-елдак и принялась за дело. Каморка — два на два, и Троцкий на стене. Угрюмо смотрит из-под стальных пенсне, как деградируют в индустриальном мире лихие выходцы степей. Отторгнутые дети оборонки. «Она» сжимает губы, жмет на кучу-елдак, заставляя содрогнуться, и тут же кидает резинку под умывальник. Там, в ржавом ведерке — полно резинок.

Шатаясь, вылезаю из каморки. Бреду по коридору. Угрюмый, склизлый кафель. Чинарики. Густой замес мочи и семени. Зачем, кучу-елдак, покинул свой родимый дом? — пробормотал. И очутился в крепких лапах сторожей. Они проволокли меня по коридору вверх, раскрыли узорчатые двери, швырнули на ковер.

Подняв опухшее лицо, я увидал: на ложе, под балдахином, лежала шамаханская царица. Она вращала намазанными сурьмой глазами, потом присвистнула: «Раздеть его!»

Два стража сорвали с меня джинсы, куртку, бросили в бассейн. Там, в лепестках благоуханной пены, стоял я, худой, ненужный, лишь мой кучу-елдак качался над пенною водой.

Они меня купали, натирали, и вышел — не турком с баклажанным носом, а бесподобным принцем. Взошел на ложе прекрасной шамаханской царицы и там совокупился с ней под одобрительные возгласы рабов.

Крым, ноябрь

На пляжах Феодосии начала 80-х ее можно было часто видеть — народную артистку СССР Марию Стекляру.

Бывало, подходила к нему — из неимущих отдыхающих, и говорила, глядя напрямую в глаза: «Вы знаете, товарищ, мне надо сегодня помочь. Подвинуть шкаф в гостиной».

Столь всесоюзна была ее слава, что каждый товарищ соглашался.

Сей повод раскрывался просто: она лечилась от чахотки. Где она получила ее — неясно. Наверное, в общаге кишиневского сельскохозяйственного, где провела она нищие студенческие годы, пока не заприметили ее на конкурсе народных талантов и не послали учиться в Москву. Там переспал с ней сам Цвигун — любитель молдаванок и старый кореш Брежнева. Карьера была готова, но в самом ее разгаре — проклятые каверны в легких…

Прознала она, что есть одно лишь народное средство — мужское семя, в больших количествах, и приняла решение. Глотать у коренастых мужиков. Южан с волоокими очами и крепким тазом. Для этого сняла себе спецбудуар — беленый домик во дворе, увитом виноградом, — бывшее глинобитное прибежище татар, выселенных отсюда в 44-м.

Внутри — ковры, пластинки, фотографии Марии Стекляру с Брежневым да зелья приворотные. Нечто среднее между кочевой кибиткой и мавританским гаремом.

Обычно заводила она мужчину, ставила пластинку себя — Стекляры, — зычной горлопанки последнего периода советской власти, наливала стакан молдавского портвейна, заставляла выпить. Ее чахоточная (худосочная) грудь начинала вздыматься, под такт то ли одесской, то ли бессарабской мелодии. Дочь колхозницы и сторожа из Приднестровья чувствовала себя Клеопатрой.

Потом расстегивала ему мотню и вынимала жилистое преподобие. Не заставляя долго ждать, принималась за дело. Мужик мычал, мотал головой, однако она не давала ему разрядиться сразу, продлевала миг. Когда мелодия песни доходила до высшей пронзительной точки и в действие вступали балалайки, она резко скручивала ему тестикулы и получала мощный залп по гортани. Потоки семенной жидкости заполняли защечное пространство и стекали в нутро, обогащая витаминами тело больной певицы.