Юрий Манухин - Сезоны

Лодка «плыла» к островку на наших головах. Руками мы придерживали ее за борта. Руки быстро затекали. Приходилось часто останавливаться. И во время одной из таких остановок Феликс Соколков, глядя в сторону, глухо сказал:

— Я, Павел Родионович, все продукты открытыми оставил. Гречу вчера искал. Забыл, где она лежит. И ящик открыл, когда искал, и суму.

Гречку можно было еще как-то спасти, если сразу просушить малыми порциями в кастрюле на огне. Она оказалась между рисом и макаронами. Рис разбух — впору сырым есть. Макароны раскисли и превратились в тесто. Сухари противно расползлись в мешке, превратившись в насыщенную водой безвкусную крупитчатую массу. Лишились мы и половины сахара (песок, так он весь пропал), но что самое безотрадное — у нас мало осталось соли. Спички лежали в непромокаемом мешочке из черной прорезиненной ткани. Я развязал его. Спички были целы. Папиросы (брал я двадцать пачек «Севера»), конечно же, сильно подмокли, а в брезентовом мешке почти сухой оказалась махорка.

— Можно сказать, повезло, — удовлетворенно подвел я черту ревизии пришедших в негодность продуктов. — Ежели б хоть одной волне вздумалось перекатиться через островок, и этого бы не собрать. А так, худо-бедно, если не обжираться, то дотянем.

Я был великодушен. Таким сделали меня собственные несчастья, вернее, те неслучившиеся ЧП, на которые я так упорно нарывался все эти четыре дня. К тому же дождь перестал. И еще к тому же мой ватник оказался сухим (он завернут был в палатку). С превеликим удовольствием натянул я его и почувствовал себя совершенно неуязвимым.

После вчерашнего барахтанья в море часы мои «Зим» остановились, хотя с задней стороны крышки по кругу вырезаны слова: «пыле- и влагонепроницаемые…» Вначале стекло изнутри затуманилось, потом появились капельки воды. Часы походили-потикали еще какое-то время и успокоились. Я подцепил ножом ободок, снял стекло, протер его, поставил на место, но уже через десять минут стеклышко снова отпотело.

— Так который час? — спросил я.

— Уже девять, семь минут десятого.

— Нам нельзя двигаться, пока не просушим то, что осталось.

— Нельзя, — поддакнул Феликс, садясь на корточки и принимаясь строгать сушину, предусмотрительно захваченную нами с берега. — А куда торопиться? — продолжал он. — Сейчас мы баланду заварганим и пошамаем, а то пуп присосало к спине.

— Интересно ты заговорил.

— А что?

— Знакомые интонации слышу.

— Это вы насчет баланды?

— И насчет пупа. С детства мне знакомы такие вот обороты.

— И мне с детства.

— Ты же ведь не довоенный ребенок и не магаданский.

— Ну и что? Какая разница? Я ведь вас всего лет на пять-шесть младше. Я же с сорок второго.

— С сорок второго?! Пять лет. Редкий у тебя год рождения — тысяча девятьсот сорок второй. Говорят, вашего года и следующих двух лет недоборы и в школах, и в вузах, и в армии… Так ты считаешь, что разницы в пять лет мало?.. Ты заблуждаешься, Феликс. Пять лет — это ого-го-го! Ты ведь и карточную систему не помнишь!

Костер-шалашик, который редко задувает ветер и заливает дождь, если суха его основа, нутро его, Феликс сложил по всем правилам, и, растянувшись рядом во весь свой рост — сто восемьдесят два, он чиркнул спичку. Огонек лизнул ближайший лепесток стружки, она вспыхнула мотыльком, но не погасла, сгорая, она отдала свое пламя заусенице на сухой палочке, та разом засветилась, послышалось потрескивание, и уже через полминуты костерок начал набирать силу. При непогоде и сырых дровах я обычно устанавливал в основании костерка огарок свечи, который создавал температурку, подсушивал веточки и служил как бы запалом. Температурку создать — это главное.

Феликс же в тот раз разжег костер классически, с одной спички без вспомогательных горючих материалов. Правда, повторяю, у нас была сушина, которая ломалась со звоном.

Пока пламя крепло, Феликс молчал. Он замер, лежа на боку, и завороженно, но без восторга, смотрел на огонь, и даже дым, который иногда шел не по ветру, а поворачивал вспять, к его груди, туда, где было тихо и уютно, не заставил Феликса изменить положение и протереть истерзанные дымом и набрякшие слезами глаза.

— Если бы ты знал, Павел Родионович, где мое золотое детство прошло! Я ведь тоже многого насмотрелся! Такого, что тебе и не…

— Слушай, Феликс, — разозлился я. — Не хочешь говорить — не говори. Я тебя ни за язык, ни за какое другое место не тяну.

— Подумаешь, на два пера больше — и уже птицей себя считает, — пробубнил Феликс Соколков, не рассчитывая, что я услышу. Но ветер как раз дунул на меня.

— Что ты сказал? Ну-ка, ну-ка, повтори, — мне стало смешно.

— Ничего я не сказал. Сказал, что вы оптимист, каких мало.

— Это другое дело, Феликс. Кстати, тебя не в честь Дзержинского назвали? Больно редкое имя… Раз молчишь, значит, так оно и есть. Так вот, Феликс, ты, наверное, помнишь, что твой тезка носил еще и эпитет — «железный». «Железный Феликс» его звали. А теперь не суетись, — добавил я, видя, что тот резко сел и оперся руками позади себя, будто собирался вскочить.

Слово оказалось вовремя сказанным. Феликс Соколков впервые за это время поднял на меня глаза, в которых уже перегорели непонятые мной эмоции, и сказал:

— Уже жару хватит. Можно сушить. С чего начнем?

«Хватит! Хватит! Хватит! Довольно, я вам говорю! Надоели приключения! Сейчас бы соляночку — кокс, сто пятьдесят — клюк. И куда-нибудь на Васильевский, на Восемнадцатую линию, а еще лучше — в Мраморный зал. Можно, конечно, и в Магадане место подходящее найти, но это близко. Это рядом. Это каких-нибудь три часа вертолетом. А мне-то, мне-то подальше надо от нынешних гиблых мест» — эти и другие прожектёрские мысли проскакивали в моей голове, когда под вечер, а можно сказать почти ночью, завязая в иле, тащили мы лодку по мелководью бухты Кычувэвеем. Сюда прилив только-только подбирался. Еще немного — и, можно сказать, конец нашему маршруту, первому в полевой сезон тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Можно было бы, конечно, обождать прилива и не уродоваться. Но кому охота в кромешной тьме при мелькающем тусклом свете фонарика развьючивать лодку, искать место для стоянки, тем более что место надо бы выбрать получше — не день ночевать. Но природу не обманешь, против природы не попрешь. Лодка застряла метрах в трехстах от берега, и мы присели на ее тугой и холодный борт. Я курил подмоченную горьковатую папиросу. Оба мы молчали.

Слева от входа в бухту по сиреневым небесам плавала желтая луна. Ветер дул с северо-востока. Подкрашенные розовым барашки облаков вытянулись по ветру, но двигались они в обратном направлении, и, скажу, довольно быстро. Справа, на юго-западе, где было посветлее, громоздилась, словно залитая фиолетовыми чернилами, сопка. Прилив быстро набирал силу. Вскоре лодка оказалась на плаву, пододвинулись мы немного, снова постояли, снова пододвинулись И так, буквально на горбу прилива через какие-то полчаса добрались до берега.

Где-то совсем рядом слева была речка Кычувэвеем. Я сказал Феликсу, чтобы он в темпе бежал к реке и зачерпнул воды, пока прилив не добавил туда соли. Он исчез, а я вышел на терраску и оглянулся. Терраска была песчанистая, сухая, островками поросшая жесткой травой. Прямо передо мной, в сумерках похожий на одинокую могилу без звездочки, возвышался триангуляционный знак, а за ним смутно виднелись остатки какой-то стоянки: деревянный остов, поддерживавший когда-то многоместную палатку.

Утром проснулся я поздно, часов в девять-десять. Потянулся вольно, зевнул сладко. Студента не будил, а потихонечку выбрался из палатки. Ночью снова было на редкость тихо, и в долину Кычувэвеема вполз молочный язык тумана. Ночевали мы в облаке. И сейчас туман все еще оставался плотным и однотонным, но уже оторвался от земли и приоткрыл даль. Самые близкие сопки проступали гребешками сквозь его завесу — у края гребешков светлая серая краска тумана сгущалась, становилась темно-серой и такой вот полосой оконтуривала сопку.

Внимание мое привлек крик чаек со стороны бухты. Я подошел к бровке терраски и увидел в полукилометре скопище белых точек. А к ним отовсюду слетались известные своей неутомимостью птицы, которых я назвал «утюгами морских просторов». Чайки сгрудились у кромки воды, по расписанию покидавшей в это время бухту.

Я вернулся в палатку, достал карабин, толкнул Феликса и сказал, чтобы тот не пугался при выстреле, потому как я пошел на рыбалку. Сам же вернулся к краю терраски, сдвинул прицельную планку на «пятьсот», прилег за бревно плавника, прицелился хорошо и выстрелил по белому пятну. Гвалт усилился, и одновременно чайки поднялись в воздух. Некоторые подались в сторону, другие принялись кружить. Я поднялся и по берегу бухточки заспешил к месту, где сидели чайки.