Джон Чивер - Фальконер
Он подумал о том, что между сексуальным обладанием и ревностью есть сходство, и, чтобы примирить силу испытываемых эмоций с непостоянством плоти, необходимы особые обстоятельства и множество лжи. К выбору объекта любви он никогда не подходил прагматично. Он обожал и добивался тех женщин, которые покоряли его сердце лживостью, завораживали своей полной безответственностью. Он покупал им одежду, билеты, снимал для них квартиры и давал им деньги на парикмахера, а однажды даже оплатил пластическую операцию. Покупая серьги с бриллиантами, он старательно высчитывал их стоимость в сексуальном эквиваленте. Он находил женские недостатки очаровательными. Он умилялся, когда обнаруживал, как она, непрерывно говорившая о диете, торопливо пожирает на автостоянке шоколадку. Недостатки Джоди он не находил очаровательными. Он их вообще не находил.
Тоска по Джоди, острая и болезненная, растекалась по всем клеткам его тела — видимым и невидимым. Смог бы Фаррагат выставить свою любовь на всеобщее обозрение? Смог бы пройти по улице, обнимая Джоди за талию, поцеловать его в аэропорту, взять за руку в лифте? Если нет — значит ли это, что он пасует перед жестокими правилами проклятого общества? Он пытался представить себя с Джоди на воле. Ему вспомнились пансионы в Европе, в которых они с Марсией и сыном проводили лето. Тон там задавали молодые мужчины, женщины и их дети — а если не молодые, то по крайней мере довольно бодрые. Старых и больных старались избегать. Все знали, где они обитают, но на них не обращали внимания. Однако то тут, то там в этом мире добропорядочных семей можно было увидеть двух мужчин или женщин в уголке бара и в столовой. Это были геи и лесбиянки. В основе такого заключения лежало универсальное правило противоположностей. Рядом с мягкой женщиной — более жесткая. Рядом со зрелым мужчиной — юноша. Обращались с ними очень обходительно, но никто не приглашал их в свою команду на регате или на пикник в горы. Их не звали даже на свадьбу деревенского кузнеца. Они были другими. Их любовные утехи, казалось, должны были быть чем-то странным, сродни акробатическим номерам. В отличие от нормальных парочек, они не начинали сиесту с хорошего, бодрого секса. К ним относились терпимо, но предрассудки, жившие глубже социального уровня, были неискоренимы. Возмущало и то, что они явно наслаждались обществом друг друга. Это считалось ненормальным. Фаррагат вспомнил, как в одном пансионе геи казались единственной счастливой парой. Видимо, это было неудачное время для освященных в церкви браков. Жены рыдали. Мужья дулись. А геи выиграли в регате, залезли на самую высокую гору и получили приглашение на королевский прием. Но это скорее исключение. Мысленно вытаскивая их отношения на свет Божий, Фаррагат представил себя с Джоди в таком пансионе. Пять часов. Они у барной стойки. На Джоди белый парусиновый костюм, который ему купил Фаррагат. Вот и все, дальше не получалось. Никакими силами он не мог заставить свое воображение дорисовать эту сцену.
Если в основе любви всегда лежит сходство объекта с чем-то знакомым, то, возможно, поскольку Джоди — мужчина, Фаррагат влюблен в самого себя. За всю жизнь ему, кажется, попался только один человек, влюбленный в самого себя, — около года они работали вместе. В его делах этот человек не играл большой роли, а потому Фаррагат — быть может, к сожалению — только изредка наблюдал проявления этого порока, если рассматривать самовлюбленность как порок. «Ты не замечал, — спрашивал этот человек, — что у меня один глаз больше другого?» А потом довольно настойчиво: «Тебе не кажется, что мне бы пошли усы или борода, например?» «Тебе нравится твоя тень? — спросил он по дороге в ресторан. — Если солнце у меня за спиной и я вижу свою тень, то всегда так огорчаюсь. Плечи кажутся чересчур узкими, а бедра широкими». «Скажи мне, только честно, как тебе мои бицепсы? — спросил он в бассейне. — Тебе не кажется, что они слишком сильно накачаны? Каждое утро я делаю сорок отжиманий, чтобы мышцы не одрябли, но ведь не хочется выглядеть качком». Нельзя сказать, чтобы такие вопросы он задавал постоянно — далеко не каждый день, но тем не менее Фаррагат слышал их достаточно часто для того, чтобы призадуматься, а призадумавшись, прийти к выводу, что этот человек влюблен в самого себя. Он говорил о себе так, как многие — особенно те, кто еще не понял, как относиться к своему браку, — говорят о женах. «Как по-твоему, она красивая? Тебе не кажется, что ей все время не сидится на месте? Как тебе ее ноги? Может, ей стоит сменить прическу?» Фаррагат не думал, что влюблен в самого себя, но однажды, когда он встал с матраса, чтобы отлить, Джоди сказал: «Господи, до чего же ты все-таки красивый. Ты, конечно, почти старик, к тому же тут маловато света, но сейчас ты очень красивый». — «Ерунда», — бросил Фаррагат, но где-то в глубине его души, давно превратившейся в пустыню, расцвел удивительный цветок. Он хотел его растоптать, но не смог найти. Он понимал, что точно так же проститутки заманивают клиентов, но все равно эти слова на него сильно подействовали. Как будто он всегда знал, что красив, и всю жизнь ждал, когда же наконец кто-нибудь ему об этом скажет. Но если за его любовью к Джоди стоит любовь к самому себе, с тем же успехом можно предположить, что Фаррагат любит в нем свою утраченную молодость. Джоди был воплощением молодости — сладкое дыхание, сладкий аромат кожи — и, обладая Джоди, Фаррагат хотя бы на час возвращал себе юность: он тосковал по ней так, как тоскуют по потерянному другу, по любимой, по дому, который одно лето снимал на побережье. Любить себя, свою молодость гораздо легче, чем любить красивую женщину с ее вкусами и привычками, уходящими корнями в чужое прошлое, которое невозможно понять. Когда он любил Милдред, ему пришлось привыкать к анчоусам на завтрак, к обжигающе горячим ванным, к запоздалым оргазмам и лимонно-желтым обоям, лимонной туалетной бумаге, постельному белью, абажурам, тарелкам, скатертям, мебельной обивке и машинам. Она даже купила ему лимонно-желтый бандаж для мошонки. Любовь к себе — бесполезная, невероятная, но такая сладкая. Как же просто любить самого себя!
Но стоило еще поразмышлять о смерти и ее темных ритуалах. Была вероятность, что, обнимая Джоди, он сознательно обнимал смерть, угасание, разложение. Целовать мужскую шею, со страстью глядеть в глаза мужчины — во всем этом была такая же неестественность, как и в ритуалах похоронного бюро. А потому, быть может, целуя упругий живот Джоди, он целовал низкую траву на своей могиле.
Когда вместе с Джоди для Фаррагата исчез эротический, чувственный распорядок дня, он лишился ощущения времени и пространства. Ему дали часы и календарь, его жизнь еще никогда не была так четко расписана, и все же впервые он с такой ясностью осознавал, что не понимает, где находится. Он собирается спуститься по горнолыжной трассе, ждет поезда, просыпается в Нью-Мексико после тяжелой ломки.
— Эй, Тайни, — кричал он, — где я?
— Тюрьма Фальконер, — отвечал Тайни. — Ты убил брата.
— Спасибо, Тайни.
Так, с силой голоса Тайни перед Фаррагатом вновь представала голая правда. Стараясь пригасить это чувство отчужденности, он заставлял себя вспоминать, что уже и раньше испытывал подобное. Даже на свободе, когда его еще не окружали стены тюрьмы, ему подчас казалось, что он находится в двух или трех местах одновременно. Он вспомнил, как в жаркий день в офисе со включенными на полную мощность кондиционерами он представил, что стоит в старом деревянном домике, а за окнами начинается снежная буря. В стерильном офисе он чуял запах горящих дров и думал о колесных цепях, снегоочистителях, о запасе еды, горючего и спиртного — испытывал вполне объяснимое беспокойство человека, который оказался один, вдали от цивилизации, накануне бурана. Было ясно, что старое воспоминание каким-то образом вторглось в настоящее, но неясно было почему. Почему летним днем в сияющей чистотой комнате его вдруг посетило это зимнее воспоминание? Фаррагат старался найти его корни. Вероятно, причиной послужила догорающая в пепельнице спичка, но еще с тех пор, как, наблюдая за приближением грозы, он, к своему стыду, обнаружил у себя неприличную, влажную эрекцию, — с тех пор он перестал доверять чувственному восприятию. И все же если эту двойственность восприятия можно было объяснить горящей спичкой, то уж никак и ничем нельзя было объяснить, почему зимнее воспоминание оказалось ярче и живее реальности офиса. Чтобы избавиться от наваждения, он мысленно перенесся за пределы офиса с его искусственной атмосферой и сосредоточился на непреложных фактах: сегодня девятнадцатое июля, температура воздуха девяносто два градуса по Фаренгейту, времени три часа восемнадцать минут, на обед он брал моллюсков или щеки трески со сладким соусом тартар, жареную картошку, салат, половинку булочки с маслом, мороженое и кофе. С помощью этих бесспорных фактов ему удавалось прогнать зимнее воспоминание, как прогоняют из комнаты дым, открыв двери и окна. Ему удавалось вернуться в реальность, но, хотя это переживание не было катастрофическим, оно порождало вопрос, на который Фаррагат никак не мог отыскать ответа.
