Владимир Краковский - Один над нами рок
После всего этого, так сказать, полуфабрикат поступал к Пушкину.
И он священнодействовал: нарезал резьбу. Мы сначала посадили наших девчонок – Наташку, Аньку и бабку Арину на контроль: каждый винтик завинчивать и отвинчивать, проверяя качество, но
Пушкин работал без брака, и мы вскоре контроль сняли. А чтоб чем-то девчонок занять, велели им разносить нам бутерброды. Ведь даже сходить пообедать у нас не было времени!..
Какие-то неизвестные государства стали присылать просьбы делать винты и для них, но мы отвечали: “Ввиду загруженности, новых заказов не принимаем”. Только если какой-нибудь президент или король, изложив просьбу, добавлял: “Заранее благодарен”, мы, вздохнув, решали: этому сделаем, так и быть.
Как-то неловко было: человек уже поблагодарил, а мы откажемся.
Его благодарность у нас останется, абсолютно ни за что выраженная. Нет ничего хуже. Благодарность, видимо, вообще единственное, чего нельзя вернуть.
Питание мы могли себе позволить какое угодно. Девушки сначала носили нам бутерброды с икрой разных цветов, потом бабка Арина умудрилась где-то купить дюжину пакетиков черепахового супа. Он нам понравился так, что мы выписали из Австралии самых дорогих черепах живьем. Из французской поваренной книги, со словарем в руках, перевели рецепт их приготовления и стали объедаться черепаховым супом, он нам не надоедал.
Кто-то из великих философов, может, даже сам Карл Маркс, писал, что, как только у человека появляются деньги, первое, что он себе на них позволяет,- это аристократические привычки. Первые ласточки этих привычек у нас появились в виде черепахового супа, без него мы уже не завтракали, не обедали и не ужинали.
А черепах держали прямо в цехе. Разбросали по полу ихнюю еду, и они стали среди нас ползать. То одну, то другую – прямо живьем – отправляли в суп. Думали, через месяц-полтора придется заказывать новую партию, но тут бабка Арина как-то сказала: “Их стало больше, чем было”.
Опираясь на науку, мы ей возразили: “Закон сохранения веществ таких фокусов не позволяет. Число черепах должно уменьшаться в соответствии с нашим их поеданием”.
Бабка Арина ответила: “Удивительно, что вам, уже кое-где седоватым, до сих пор доступна только научная логика. Неужели вы не замечали, что они, повеселев на хороших харчах, только то и делают, что вокруг нас трахаются, причем новорожденные растут раз в сто быстрей, чем на воле, видно, в цехе у нас особая атмосфера или радиация, хотя дело может быть только в одном сытном питании”.
Глянув окрест, мы прямо ахнули: действительно, все черепахи друг на друге сидят и панцирями ударяются с такой страстью, что в цехе грохот стоит,- мы думали, он производственный. Эта черепашья сексуальность так нас потрясла, что мы сказали бабке
Арине: “Не смей больше бросать их в суп живыми, сначала безболезненно умерщвляй”. Бабка Арина возразила: мол, черепахи такие слаборазвитые существа, что своих мучений в кипятке не осознают.
Тут у нас возник серьезный философский диспут, мы даже временно бросили работу. Некоторые соглашались с бабкой Ариной и на возражение: “Глядите, с каким наслаждением они занимаются любовью, им это дело нравится, они его осознают” отвечали: “Чтоб осознавать что-либо, надо иметь мозгов граммов хоть сто пятьдесят, а у них даже и на кончик ножа не наберется. У нас, у людей, мозгов почти по полтора кило на каждого, оттого мы так глубоко ощущаем и радость, и горе. А они – их хоть жарь живьем, хоть пеки – мучаются, а того не ощущают”.
Нам такая диспозиция не нравилась, а им не нравилась наша, и мы бы проспорили вообще весь день, если бы умница Вяземский не сказал: “Где-то мною очень давно читано, что когда мучается существо, которое способно свои мучения осознавать, то оно мучается, и дело с концом. А когда мучается тот, кто осознать не может,- зародыш, которого выскребают, та же черепаха, когда ее живьем варят, то осознавать их муки вынужден Бог, он вместо них мучается, так что, выходит, бабка Арина здорово поиздевалась над
Отцом нашим Небесным, он каждый раз стонал и корчился, когда она черепаху бросала в суп…”
Бабка Арина, услышав такое обвинение, закричала: “Как что – так сразу я! Жрать черепаховый суп все горазды, а отдуваться одной мне? Я человек темный, с меня взятки гладки, а ты, Вяземский, техникум в свое время кончил, такой у нас начитанный, с тебя Бог и спросит!” “Я к тебе, бабка, небом, что ли, приставлен? – возмущенный несправедливым упреком, крикнул Вяземский.- Я по восемнадцать часов в сутки вкалываю, мне еще и за твоими грехами следить?”
Постановили: вина общая. Пусть Господь Бог не одного кого-то сильно накажет, допустим, бабку Арину, а разделит на всех.
Каждому выйдет понемногу, мы стерпим.
Они любили тепло. Стоило кому-нибудь вздремнуть возле станка, как три-четыре ближайшие черепахи тут же на него взбирались погреться. Но это ладно еще. Они и к ногам стоящих льнули, лишая возможности не только ходить, но и даже переминуться с ноги на ногу. Настоящий черепаший потоп!
На очередном цеховом собрании Вяземский этот вопрос поставил, как говорится, ребром: житья от черепах нет, проходу – тем более, из-за них начинает падать производительность труда: чтоб от одного станка дойти до другого, раньше требовались считанные секунды, теперь же – считанные минуты; участились мелкие производственные травмы от падений, если не примем мер – доживем и до крупных… Он предложил сделать для черепах к цеху пристройку. Наймем строителей, за неделю они пристройку сварганят. “За срочность доплатим,- сказал он.- Денег у нас навалом…”
Все его поддержали, говоря, что на такое хорошее дело такого пустяка, как деньги, не жалко. Особенно радовался Пушкин: как раз в тот день он, упавши на черепаху, получил сразу две травмы
– синяк на колене и шишку на лбу от удара о панцирь. “Ай да
Вяземский! – закричал он.- Ай да сукин сын! Идеями полна твоя голова, умница ты наш!”
И все остальные одобрительно зашумели в адрес Вяземского, кроме
Дантеса, который, подождав, пока утихнут восторги, взобрался на станину кузнечного пресса и произнес оттуда слова, которые сначала показались нам непонятными, а потом круто повернули всю дальнейшую жизнь.
“Забудем о пристройке,- сказал он.- Ее же неделю строить – значит, семь дней еще ходить среди черепах. И не строить – те же семь дней…”
Некоторое время мы пытались понять смысл услышанного, потом
Пушкин сказал: “Не знаю, может, в вашей Италии принято выражаться туманно и вообще корчить из себя идиота, который не умеет формулировать простейшие мысли, но сейчас ты живешь в самой середке России, так что изволь, говори конкретно. Что там у тебя на уме?”
“А то у меня на нем,- сказал Дантес,- что гадолиния на складе осталось в аккурат на неделю. На тот же срок и орихалка. Так что наш ударный труд подходит к концу. Сырье вот-вот исчерпается, и мы разойдемся по домам. В свете данного факта пристройка для черепах нам не нужна”.
Мы сказали: действительно. В свете данного факта пристройка к цеху не актуальна…
Даже умница Вяземский не нашел, что сказать еще…
Через неделю, когда чудесный сплав орихалк и редкоземельный металл гадолиний на складе действительно кончились, мы, отправив адресатам последние ящики с винтиками, собрались на срочное и очень важное цеховое собрание. Надо было найти ответ на вопрос: почему мы не рады тому, что наша каторжная работа завершена, что на ней крест? Неужели мы хотим еще денег, в которых и так могли бы купаться, если б они были жидкими?
Собрание началось с недоразумения. Когда Вяземский, открывая его, заявил: “Денег каждый из нас заработал достаточно, чтоб о них не думать…”, его перебил Дельвиг, возмущенно воскликнувший: “Что за привычка у тебя, Петро, говорить от имени всех? Ты уже не в первый раз попадаешь из-за этого впросак. Вот и сейчас в него попал: не у всех из нас денег полные штаны, кое-кто, в силу каких-то личных обстоятельств, все свои деньги растратил и уже в них сильно нуждается. К примеру, Кукольник третий день подряд занимает у меня по трояку – на троллейбус, на то, на сё… Так что, как ни странно, бедные среди нас есть, и они, вопреки твоему самоуверенному заявлению, Петро, вынуждены о деньгах думать”.
Все повернулись к Кукольнику, стали его с интересом разглядывать, говоря: “Ты не печалься, мы скинемся, и ты станешь опять таким же миллионером, как мы. Но все ж интересно, в какую прорву ты свои астрономические суммы ухнул, что уже и на троллейбус не хватает?”
Кукольник сказал: “Никуда я их не ухнул и совсем не бедный, каким здесь хочет представить меня, не знаю зачем, Дельвиг. По капиталам своим я не бедней вашего, а деньги у Антона брал взаймы потому, что все свои запихал в ящик старинного письменного стола. Так плотно я их туда набил, что закрыться ящик с трудом все ж закрылся, а вот открываться перестал.
