Николай Беспалов - Встречи на ветру
Выходит, раньше я пила ненастоящий чай. Мать моя заваривала разные травы и говорила, что для нас, русских, это полезнее, чем индийские листы на кусте. Это её выражение. У Ольги Фёдоровны заваривали чай из пачки с тремя слонами. Считалось, что это самое лучшее из всего того, что продается. Так что предложит мне еврей?
– Ирина, – Наум Лазаревич отошел от плиты, – я чаи купажирую и добавляю бергамот. Этот чай надо пить смакуя. Как пьют марочное вино, – сказал «вино», и мне тут же захотелось выпить вина. Я девушка простая. Так и сказала.
– Вина бы я выпила. Продрогла.
– Ах, как мило! – Старикашка вскочил с табурета. – Ах, как мило! Сейчас я принесу. Время, правда, не для пития, но, если дама просит, надо исполнить.
Утёк, семеня ножками. Смешной он, но мне с ним интересно. Шкодно. Осталась одна. Отпила чаю. Ничего особенного, запах необычный. А так ничего необычного. Тут на кухню вошла тетка. Толстая, в застиранном халате и с бигудями в волосах.
– Здравствуйте, – говорит и глазищами своим меня оглядывает с ног до головы. – Вы к Науму пришли?
– Если я сижу за его столом, выходит, я пришла к нему.
– Ишь, какая смелая. Вот в милицию позвоню… – договорить тетке не дал Наум Лазаревич.
– Не надо звонить в милицию, Клара Ивановна, Ирина мой гость и в этом я не вижу крамолы.
– Вы, Наум Лазаревич, мне зубы не заговаривайте. Крамолы он не видит. Девице лет-то сколько? Растление малолетних карается законом.
Тут я не утерпела.
– Хотите, я Вам паспорт покажу? К Вашему сведению, – начинаю врать я, – я работаю в орденоносном строительном тресте. К Науму Лазаревичу я сама пришла, – поглядела в глаза тетке Кларе, – по делу. Нашему начальству потребовалась консультация по его специальности, – завралась я. Какие такие консультации может дать реставратор? Состоялся бы этот разговор спустя пять лет, я бы пошутила – получить консультацию, как можно заменить подлинники в музее на превосходно выполненные копии. Подлинники и висели на стенах в комнате еврея.
– Ирина, пойдемте пить чай ко мне.
Вдвоем мы перенесли чашки и чайник в комнату Наума Лазаревича.
– Клара Ивановна работает в Главлите – откуда мне знать, что такое этот Главлит, но молчу, – она цензор. Это если говорить по-старинному. А сейчас её должность называется иначе. У них, – он не уточнил, у кого это у них, – все законспирировано. Думаю, такая привычка у них с тех времен, когда они перевешивали таблички в своей редакции.
Мы едим пирожные, пьем вино. Вино вкусное. Сладкое и чуть терпкое. Я такое люблю.
– А сын мой уехал, – грустно сказал Наум Лазаревич, и мне его стало жалко, – завербовался на Север. Сказал: «Папа, тут еврею с моей специальностью делать нечего. А там сейчас разворачивается большая стройка. Газ добывать будут. А газ – это, – он сказал, – будущее страны. Газ – это тепло, газ – это валюта». А где валюта, там иностранные товары и все прочее.
Прозорлив оказался сынок еврея.
Через час я собралась уходить. Не ушла. Пожалела старика. Да какой он старик? Не дай бог понесу от него. Но это между нами.
Я благодарна ему за то, что он был нежен и ласков. Он научил меня видеть в интимной жизни нечто большее, чем просто, как там по-научному, соитие.
Сразу скажу: мы с Наумом встречались пять лет. Не так, чтобы часто, но и нет так, чтобы позабыть друг друга. Я входила во взрослую жизнь.
На шестой этаж я поднялась, когда рабочие, ИТР и служащие уже вернулись домой.
Родион встретил меня в прихожей.
– Куда пропала? На работу устроилась? – Если бы это спросила Ольга Фёдоровна, я бы нагрубила – какое твое дело. Но ему я грубить не могу.
– В тресте сокращение. На стойке тоже вакансий нет.
– Херня какая-то, – Родион был трезв, от него приятно пахло мылом. – На стройке – и чтобы не было свободных мест? Вон, сколько строят. Жрать будешь? Нюра пирожков напекла с капустой. Чай не остыл.
Чего меня дернуло, но я рассказала о еврее. Только то, что мы пили чай.
– Мне пить хоть чай, хоть водяру с евреем западло, – первый раз я слышала такое слово, – но ты девка. Тебе можно. – Родион накрыл на стол. Пирожки румянились и были так аппетитны, что я съела сразу три штуки. – Вы, бабы, вообще, все на передок слабы. – И пускай это выражение я слышала тоже в первый раз, но поняла его значение. Неужели по мне видно, что я была близка с Наумом Лазаревичем?
– А где Нюра? – спросила я, пытаясь перевести разговор на другую тему.
– Нюра спит. Ей в пять вставать. Она убирается в магазине.
– А Вы? – спросила я из вежливости: мне очень хотелось спать.
– Мне в ночь. Уложу тебя и пойду. – Родион зло поглядел на меня. – Какого черта я с тобой связался? Жил себе спокойно. Ты мне не выкай, – у Родиона привычка резко менять тему разговора. – Ну, скажи мне «ты».
– Ты, – сказала я. Тут я сделала открытие. Слово имеет какую-то магическую силу. Обратилась на «ты» к совсем чужому мне человеку – страх, что был раньше, куда-то пропал.
– Чего «ты»? Начала, так продолжай.
– Ты хороший.
Громкий смех нарушил тишину отходящего ко сну дома.
– Это я-то хороший? Я, который сел в тюрягу за то, что зарезал гада? Я, который почти весь срок провел в карцере?
Мне не было страшно. Я же не гад.
– Ну и что? – я упрямлюсь, как ребёнок. – Теперь же ты рабочий. Вот и с женщиной живешь, а она, сам сказал, немного не в себе.
За перегородкой послышался какой-то шум. Знали бы мы, что в это время Нюра, пробудившись и услышав наш громкий разговор, решила, что это приехали санитары, чтобы увести её в очередной раз в психиатрическую больницу. Время-то зимнее. Окна заклеены полосками из газеты. Какую же силу надо было иметь, чтобы отодрать их и открыть окно. Окно выходило на довольно широкий карниз. Там Нюра и устроилась. В ночной рубашке.
Мы с Родионом продолжаем выяснять, кто он таков. Прошло минут десять, и тут до нас донеслись крики с проспекта.
– Пожар, что ли? – Родион подошел к окну. – Не хрена не понимаю. Люди стоят и тычут в нашу сторону.
Моя очередь.
– Надо посмотреть, что за шум был у Нюры.
Пошли вдвоем. Окно нараспашку. Мороз дышит, и снег залетает. Жуткая картина. Нюры в комнате нет.
– Нюрка! – зовет Родион. Сначала ни звука. На третий зов Нюра откликнулась.
Родион выглядывает в окно.
– Посмотри, что учудила наша Нюра.
Народ, что скопился внизу – закончился последний сеанс в кинотеатре, – загудел, когда кроме Нюры, стоящей в ночной рубашке на карнизе, увидел две наши головы. Какой-то мужчина выкрикнул: «Глядите, ещё два самоубийцы!».
Нюра переступала по карнизу уверенно. Не зря говорят: сумасшедшие страха не знают. Скоро приехали из психиатрической больницы. Родион все это время уговаривал Нюру вернуться. Он говорил, что лучше её никто не печет пирожки, что она хорошая хозяйка. Был момент, когда Нюра двинулась было к нему. Но тут из соседнего окна показалась рожа санитара. Нюра громко рассмеялась, вырвала – и откуда силы взялись такие – кусок штукатурки и, раскинув руки, прыгнула ласточкой вниз. Громкое «Ох!» донеслось снизу.
– Прими Бог душу невинной женщины Анны Ивановны, – не думала, что Родион человек верующий. – Пошли, Ирина, выпьем за упокой души. – Хотела спросить, а как же Нюра, но не стала. Не моё это дело.
Мы выпили с Родионом по полстакана водки, закусили Нюриными пирожками, и Родион собрался идти на работу.
– Когда вернусь, – строго, по-отечески сказал Родион, стоя на пороге, – обмозгуем, что с тобой делать. Бездельничать не дам.
Родион ушел. Мне ничего не оставалось, как лечь спать. Заснула сразу. И спала бы, сколько хотела бы, если бы меня не разбудил стук в дверь.
– Гражданин Громов! Откройте!
Открыла – а куда денешься. Стучат ещё сильнее. Спать я улеглась в чем была. Так и вышла в прихожую. Звонка у Родиона нет. Вот и стучат.
– Где гражданин Громов? – мужчина, что возник передо мной, на вид приличный, а говорит грубо.
– На работе он, – отвечаю, а он вперся в мою грудь и глаз не отводит. Забыла застегнуть блузу и лифчик на ночь сняла. Все мужики кобели. У него, наверное, важное дело, а он на мою грудь уставился. Не выдержала я:
– Вы по делу или на мою грудь пришли поглядеть?
Не знала я, что не все соседи ушли. Выглянула женщина.
– Вы её арестуйте. Она тут не прописана. Нюру до самоубийства довела, чтобы её место занять. Пришлая она.
– Освободим помещение! – рявкнул пришелец. Женщина ойкнула и скрылась за дверью. А щёлочку оставила. Подслушивает. Папа говорил мне, что вот такие злые и завистливые соседи в свое время многих в лагеря отправили. И все из-за жилья. Проклятых квадратных метров его.
– Проводите в комнату гражданина Громова, – приказывает мужчина. Веду. Не возразишь. Такое он производит впечатление. От Ивана Петровича тоже исходила эта энергия.
