Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
А другой сунул мне под нос кусочек картона с надписью: 583 759.
— Что это? — спросил он.
— Картина, — ответил я. — Лось, лосиха и лосенок.
— Если перемножить, выходит четыреста сорок две тысячи четыреста девяносто семь. Большие деньги.
— А это не деньги, — сказал я. — Это миллиметры.
— Разберемся, — сказал он. — Разберемся.
Старший из них — он был в темном костюме и сером галстуке, словно явился на некое торжество, — сказал мне, что я еще благодарить их стану:
— Когда все у тебя будет приведено в порядок. Когда мы разберемся в твоем тарараме. Но тут потребуется время. Это вроде как игра на терпение, когда загоняешь два шарика в глаза крокодила.
Меня все время не оставляло ощущение, что надо им показать, что я на них не в обиде и ничуть не оскорблен. Можно бы сыграть «О sole mio». Однако я продолжал смирно сидеть на табурете.
Под конец управляющая подошла ко мне, ну, эта дама, что, прежде чем повзрослеть, защитила диссертацию по искусствоведению. «Грезы под небом Арктики».
— Мы должны забрать «Мадонну». В качестве залога. Как обеспечение всех налоговых недоимок, которые могут за тобой числиться.
На щеках у нее горели большие красные пятна, будто от лихорадки, веки подрагивали, а руки она прижала к груди, чтобы я не видел, как они трясутся. Смотрела она мне прямо в глаза.
— Я тебе верю, — сказал я. — Всем вам верю.
Это чистая правда, я им верил. И оттого был спокоен. Вера помогала.
— В сущности, это не что иное, как картина, — сказала управляющая. — Триптих.
— Никогда в жизни я не кривил душой и не обманывал, — сказал я, сам не знаю почему.
Она что-то ответила, но я не расслышал, потому что в тот миг завыла сигнализация, которой надлежало вызвать полицию, если кто попробует унести «Мадонну». Я видел только, как она улыбнулась и как ее губы беззвучно произнесли длинную фразу, каковая гласила, что никто не сомневается в моей честности и что они постараются действовать со всею тщательностью, на совесть, именно потому, что я столь непостижимо, если не сказать пугающе честен. А я ответил, что мне стыдно, ведь я сам во всем виноват, надо было завести кассовый аппарат, и бухгалтерские книги, и бухгалтера-консультанта, и нормальный банковский счет, но она не слышала.
Двое полицейских, которым велели забрать «Мадонну», про сигнализацию не знали, но, когда включилась ПРЯМАЯ УГРОЗА, один из них быстро достал из кармана кусачки и перекусил несколько проводков, которых я до сих пор вообще не видел; они явно не впервые выполняли подобные задачи. И «Мадонну» унесли.
Они ушли, а я так и сидел на табуретке, долго ли, нет ли, не знаю, сидел и думал, что надо бы позвонить в страховую компанию и заявить о краже «Мадонны». Хотя «кража», наверно, не то слово. В глубине души я, пожалуй, никогда не верил, что она останется у меня.
В конце концов я поднял голову и посмотрел на пустую витрину. Никогда прежде я не видел такой пустоты. Ужасное зрелище — лист фанеры, на котором она стояла. И лампы с отражателями. Невозможно терпеть этакую пустоту.
Забравшись в витрину и усевшись по-турецки на место «Мадонны», я заметил, что от усталости дрожу всем телом, а оттого обмяк, подпер голову руками и сразу же уснул, хоть и с открытыми глазами.
Не знаю, зачем я это рассказываю. Каждому человеку доводилось пережить нечто подобное.
Пустоту я кое-как заполнил, но заменить «Мадонну» не мог. Выглядел я, должно быть, как восковая фигура. Клиенты не приходили. А может, приходили, только я их не видел и не слышал. Не знаю.
Когда я опомнился, было темно, наверно, настала ночь. За окном кто-то стоял и смотрел на меня, я его не видел, но чувствовал, потому и проснулся. Выпрямившись, приставил большие пальцы к ушам, остальные же растопырил и помахал ими, а заодно скроил самую что ни на есть нелепую гримасу, хотел показать, что отнюдь не впал в невменяемость и не сбрендил, а в витрине сидел шутки ради. Потом я пошел открывать.
Это была она, управляющая. Волосы намокли от дождя, висли по щекам как увядшая трава.
Она не сказала ни слова, просто прошла через магазин и мастерскую, поднялась по лестнице в мою квартиру. Наверно, хочет забрать что-то, что они забыли прихватить с собой, подумал я.
На кухне она сняла пальто, бросила его на стул и сказала:
— Я совершенно вне себя, не знаю, что предпринять.
Могла бы и не говорить, я и так заметил. И решил утешить ее:
— Это в порядке вещей. Человек редко бывает в себе, вечно снует туда-сюда.
— Когда наши парни сегодня выносили «Мадонну», это была самая волнующая акция, в какой я когда-либо участвовала. Пришлось даже совершить двухмильную пробежку. Но без толку.
— Где она теперь, «Мадонна»?
— У судебного исполнителя. На свете нет более надежного места. Беспокоиться тебе не о чем.
— Я никогда не беспокоюсь. Но без нее до ужаса пусто. Она была для меня как мать.
Видимо, я тоже разволновался, иначе бы в жизни такого не сказал.
— Я представить себе не могла ничего подобного, — сказала управляющая. — Ну, что мне доведется участвовать в такой акции. Я словно была персонажем и режиссером чего-то намного большего, чем я сама.
Она шагнула ко мне и принялась теребить мою одежду; я чувствовал, как ее колотит дрожь.
— Я словно находилась внутри произведения искусства, — сказала она.
— Кто бы мог точно знать, — сказал я. — Всем правит случай. Противодействовать ему — значит отдавать все во власть другого случая.
Когда она потащила меня к нише с кроватью, я даже не пробовал сопротивляться, мне было жаль ее и хотелось сделать для нее все что угодно.
Широкую кровать с пружинным матрасом я приобрел, когда у меня жила Мария.
Она то и дело повторяла мое имя, я же не произнес ее имя ни разу, забыл, как ее зовут, и не хотел, чтобы у нее вообще было имя. Лежа с нею в постели, я испытывал странное ощущение: не то сплю с обыкновенной женщиной, не то с официальным ведомством.
На самом деле все наверняка было не так замысловато и сложно, как представляется сейчас. Увы, не дано мне писать так, как играет Гленн Гульд.
В общем, пока я изо всех сил старался ей помочь, мне вдруг вспомнилось, что этим вечером мой черед звонить Пауле. И, приподнявшись на локтях, я посмотрел на часы. Было пол первого.
Я попросил извинить меня на минутку, надо, мол, кое-что сделать, я скоро вернусь, просто по рассеянности забыл про один пустяк. И поспешил в магазин, к телефону.
Паула не поверила, когда я сообщил, что «Мадонну» забрали.
— Здесь, в Швеции, так не бывает! — воскликнула она.
Вернувшись наверх, я застал управляющую в той же позе, в какой ее оставил, и мог продолжить, будто перерыва вовсе не было.
Лишь через час-другой она наконец расслабилась, довольная, избавленная от своей горячки; я сразу уснул, выбившись из сил и взмокнув так, будто аккурат вышел из-под душа.
Проснулся я днем, озябший, весь серый от засохшего пота.
Она исчезла. Даже не вздремнула подле меня, хотела, наверно, проявить такт и деликатность, приходила-то потому лишь, что это было абсолютно необходимо ей самой.
Насколько я понял, она даже не устала. Все мои книги по искусству, снятые с полок, стопками лежали на полу; когда я уснул, она не ушла, а до рассвета читала-перелистывала книги. Сверху в одной из стопок лежали «Грезы под небом Арктики». Открыв книгу, я обнаружил посвящение. Длинное и сформулированное весьма четко; сохранись у меня «Грезы», я бы привел здесь ее слова. Самая большая заслуга сюрреализма, писала она, заключается в том, что он вынул из человека содержание его сознания и сделал реальностью-в-себе, предметом. Благодаря сюрреализму душевное стало зримо как нечто находящееся вне человека, имеющее к нему касательство лишь как символ; стержень личности остается целым, нетронутым. Сюрреализм указывает путь к душевному здоровью через понимание, что бессознательное есть всего-навсего то, что мы себе воображаем. Если не сказать: фальшивка. Попросту говоря, мы способны обрести мир и покой, проводя в духе сюрреализма различие меж вещью и индивидом. Дальше там стояло: «С глубоким уважением. Горячо обнимаю. Искренне твой авт.».
~~~
Для витрины я выбрал другую картину: девчушка сидит на камне и плачет, рядом, склонясь над нею, стоит рыбак с трубкой-носогрейкой в зубах, а поодаль, в море, замерли на волнах две парусные лодки. В уголке подпись: Стрём.
На самом деле никакого Стрёма не существует. Просто в мастерских и на фабричках, где изготовляют такого рода продукцию, часто ставят в нижнем углу именно «Стрём». Вполне подходящая фамилия для художника.
Затем начали названивать журналисты. Явно по чьей-то наводке.
— Ты, понятное дело, ни в чем не виноват, — говорили они. — Как правило, все твердят, что не виноваты.
Пятеро журналистов за несколько часов. Все они задавали одинаковые вопросы. И ответы получили одинаковые. Разговаривая с первым, я записывал свои слова и после, когда звонили другие, просто читал по бумажке:
