Абд ар-Рахман аш-Шаркави - Феллах
Услышав эту новость, Салем, не скрывая своей радости, захлопал в ладоши, скандируя:
— Вот так здорово! Вот так здорово! Долой реакцию! Мы за кооперацию! Долой реакцию! Мы за кооперацию!
Одним прыжком он перемахнул через перила балкона и мигом очутился за калиткой усадьбы. Пританцовывая, он бросился бежать к деревне, не переставая выкрикивать понравившийся ему новый лозунг: «Долой реакцию — мы за кооперацию! Долой реакцию!..» Пробегая под старым, развесистым камфорным деревом, он высоко подпрыгнул и с налету умудрился отломить длинную ветку. Очистил от листьев и, размахивая ею, как саблей, стремглав понесся дальше, словно навстречу невидимому врагу…
Глава 5
Абдель-Азим беспокойно ерзал на деревянной скамейке и, покручивая свои пышные с проседью усы, то и дело поглядывал нетерпеливо в окно. На дороге, как назло, никто не появлялся. Прошло больше часа после окончания вечерней молитвы, на которую, как обычно по пятницам, собиралась вся деревня, а в самой просторной комнате дома, где для участников собрания расставили скамейки, стулья и табуретки, было все еще пусто. Пришел только Абдель-Максуд, учитель сельской школы. Он сидел рядом с Абдель-Азимом за широкой мраморной тумбой, раскосые деревянные ножки которой были то ли для красоты, то ли для большей прочности переплетены веревкой. Массивную мраморную плиту с отбитыми краями закрывала большая полотняная скатерть. В затейливой вязи искусно вышитых по углам узоров угадывались и пальмы, и буйволы, и голубая башня, и даже высотная Асуанская плотина. От нее в разные стороны зелеными волнами разливались воды нового Нила. Да, вода, которая давала жизнь окрестным берегам и превращала пустыню в цветущие поля, была вышита не синими и не голубыми, как принято, а зелеными нитками, цветом полей и растений, рожденных этими волнами.
Я внимательно разглядывал узоры. Перехватив мой взгляд, Абдель-Азим отодвинул в сторону разложенные на скатерти бумаги и с гордостью произнес:
— Посмотри, посмотри получше — это вышили ученики нашей школы! Ну как, здорово?
И лицо его, еще минуту назад серьезное и озабоченное, озарилось улыбкой.
Абдель-Максуд приподнял край скатерти и спокойным, ровным голосом учителя пояснил мне:
— Да, это все вышили мои ученики, мальчики и девочки. Сами, без чьей-либо помощи. Они попытались на этой скатерти изобразить жизнь, какой она была, есть и какой они видят ее в будущем. Вот смотрите — это высотная плотина. С ней связаны наши надежды на будущее, мы верим, что оно прекрасно…
Он говорил просто, без ложного пафоса, без всякой позы. И потому в его возвышенных словах слышалась особая убежденность, а их глубокий смысл обнаружился сам по себе. «Давно ли ты, устаз[13] стал произносить такие слова? Раньше ты их даже не знал. А если и знал, то не вкладывал никакого конкретного смысла и поэтому стеснялся произносить. Совсем так, как ты постеснялся бы сейчас надвинуть на лоб ярко-красный высокий тарбуш, который прикрывал когда-то твою пышную шевелюру, надеть богатую, расшитую золотом галабею или взять в руки толстую трость из черного дерева, инкрустированную слоновой костью… Помнишь, как в молодости ты гордился ею, прогуливаясь, бывало, по базару между торговками финиками, арахисом и прочими сладостями? За многими из них ты не прочь был тогда поволочиться, и глаза твои то и дело стреляли в сторону заезжих кокеток и неприступных невест-красавиц. От твоей пышной шевелюры мало чего осталось, но ты ходишь всегда с непокрытой головой. Давно ты расстался и со своей роскошной галабеей. Ей ты предпочел домотканую длинную рубаху из верблюжьей шерсти. А франтоватую трость заменила простая толстая бамбуковая палка. Взгляд спокойный и сосредоточенный. Движения неторопливы. Вид солидный. Держишься ты с достоинством. Кто бы мог подумать, что ты тот самый Абдель-Максуд-эфенди, который когда-то славился своим легкомыслием и не давал в деревне проходу ни одной смазливой девушке, пока не нарывался на скандал. Помню, хорошо тебя проучила в свое время красавица Инсаф, которую теперь все почтительно называют Умм Салем. С тех пор прошло по меньшей мере лет двадцать пять, но и сейчас в деревне еще смеются, вспоминая, как Инсаф, когда ты пытался ночью проникнуть в ее дом, с шумом выставила тебя за дверь, вытряхнув на твою роскошную галабею ведро с птичьим пометом…»
Абдель-Максуд обвел взглядом комнату и нахмурился. Похоже, люди не слишком торопились — больше половины мест пустовало.
— Да, не густо, — недовольно пробормотал он. — Так собрания не проведешь. Почему же они не идут?.. Послушай, Салем! Может, ты еще раз пробежишь по деревне да поторопишь людей?
Салем с готовностью согласился, а вместе с ним еще двое парней, его товарищей. Ребята уже выскочили на улицу, когда Салема окликнула мать:
— Обожди, сынок, не торопись!.. Сеид учитель, истинный аллах, лучше будет, если вы сами пройдете по деревне.
Абдель-Максуд вопросительно посмотрел на Инсаф, не понимая, куда она клонит.
— Вы же знаете, сеид, любит он ее, Тафиду, — пояснила Инсаф. — Да и девушка к нему тоже вроде тянется. Только шейху Талбе это не по душе. Вот я и боюсь, пойдет Салем да застрянет у нее. А потом будут говорить, что волк ягненка хотел сожрать.
Абдель-Максуд понял ее намек и улыбнулся. Именно так Инсаф объяснила тогда сбежавшимся на шум соседям причину поднятой ею тревоги, когда он хотел пробраться в ее дом. Он думал, что никто, кроме него, не понял скрытого смысла в ее ответе, и оставил его без внимания. Но вдруг раздался раскатистый смех Абдель-Азима. Вслед за ним расхохотались и сидевшие рядом с Инсаф женщины.
— Ну, чего ты, Абдель-Азим, хохочешь? И что вы нашли тут смешного?.. А ты, Инсаф, постеснялась бы старую золу ворошить. Ею не согреешься, только прослезишься.
— И то дело! — отпарировала Инсаф. — От смеха прослезиться вовсе не грех. Забот и хлопот у нас и так всегда полон рот. Не так уж часто мы смеемся. А смехом аллах, говорят, душу облегчает. Так что ты, брат, не серчай и нам смеяться не запрещай!..
Заметив, что я все еще рассматриваю вышивку на скатерти, Абдель-Максуд, желая повернуть разговор в другое русло, спросил меня:
— Как ты думаешь, за сколько такую скатерть можно продать в Каире?
— А ты что, собрался везти ее в Каир?
— Да нет… Мы ее на выставку пошлем в уездный центр. Интересно узнать хотя бы примерно, сколько она может стоить. Уж очень не хочется продешевить, если там ее придется продать. Ведь правда, наши ребята вышили скатерть не хуже каирских школьников?
— Конечно! Это великолепная работа. Подлинное произведение искусства. Я бы сравнил ее с работой большого мастера. Исключительно тонко подобрана цветовая гамма…
Тут я почувствовал, что явно хватил через край. Но я был так горд за ребят из моей родной деревни, что совершенно искренне был готов поставить скатерть в ряд шедевров мирового искусства. И я бы, наверное, еще долго пел свои дифирамбы, если бы меня не остановил Абдель-Азим.
— Ну а каирские школьники что изображают на своих рисунках? — поинтересовался он. — Небось дамочек в коротких юбочках и разноцветных чулках или лимузины последних марок? Говорят, их запретили ввозить, но они каким-то чудом все равно проникают на каирские улицы.
— И еще, наверное, толстых беев, таких, как наш Ризк, — вставила Умм Салем. — Моего Салема и кнутом не заставили называть его беем, а в Каире этих беев больше, чем у нас собак.
— И футболистов, конечно, рисуют, — добавил какой-то парень. — Что видят, то и рисуют. Мы вышиваем пальмы, буйволов, коров, трактор, а в Каире дамочек в коротких юбках, толстых беев да новые автомашины…
— Ну что вы набросились на каирцев? — возмутился вдруг Абдель-Максуд. — Вас послушать, так можно подумать, что в Каире ничего другого, кроме дамочек и беев, нет. Это уж вы напрасно! Каир — столица, и живет она жизнью всей страны. Там тоже ребята рисуют высотную плотину. И, кроме заграничных машин, там есть и отечественные и многое другое, что для каждого египтянина дорого: пирамиды, музеи, телевизионная башня, а университет, а новые фабрики и заводы?.. Нет, вы зря ругаете Каир. — Абдель-Максуд помолчал, потом, словно в раздумье, продолжал: — И вообще, мне кажется, нам давно пора отказаться от старых взглядов на город и деревню. Зачем, спрашивается, горожан и крестьян сталкивать лбами? Кому это нужно? Крестьяне не доверяют горожанам, считают их гордецами, хвастунами и жуликами, а горожане смеются над феллахами и уверены, что все они невежды, дураки и скряги… Так уж повелось… А для чего, спрашивается, насмехаться друг над другом? Тут плакать надо, а не смеяться. Высокомерие города, ограниченность деревни — и то и другое достойно сожаления. Если ты живешь в городе, это не означает, что деревенские дела тебя не должны касаться. А получается, что греха таить, чуть деревенские устроятся на работу в город, так сразу про деревню забывают. Будто память отшибло. И стыдятся сказать, что родом из деревни. Посмотрите на тех, кто ушел на текстильную фабрику. Они уж вроде как чужие. Им теперь не до наших деревенских забот. А ведь нам надо идти плечом к плечу, рука об руку. Город и деревня должны действовать сообща. Цель-то у нас общая, одна у нас цель… А с дурацкими предрассудками надо решительно бороться.
