Эрико Вериссимо - Пленник
Несколько минут спустя из ванной вышла Ку, совершенно нагая — узкие бедра подростка, маленькая грудь… Погасив верхний свет, она зажгла лампу на тумбочке и села на кровати, скрестив ноги. Перед его глазами вновь возник образ студентки, объятой пламенем. Ку невозмутимо смотрела на него и ждала. Ее тело, казалось, излучало свет. Она была похожа на статуэтку из темной бронзы. (Как-то, в такой же вечер, он вдруг с улыбкой заметил, что ее пупок похож на крошечный стилизованный цветок лотоса.) Но сегодня он глядел на нее и сам удивлялся тому, что не испытывает никакого желания. Он представил себе Ку двенадцатилетней — в отцовской лачуге среди рисовых полей. Огромный белый наемник повалил ее… потом бросил лишившуюся чувств девочку среди развалин спаленной деревни, а сам пошел дальше, убивать и насиловать в других деревнях, и самолеты этой армии ландскнехтов продолжали безжалостно сыпать бомбы на эту землю и этих людей.
Ку улыбалась и ждала.
— Иди! — шепнула она.
Он не ответил и не сделал никакого движения, словно его загипнотизировали или заколдовали. «Такая маленькая, — думал он, — такая хрупкая. Как только у нее хватает сил выносить подобную жизнь?» От горьких мыслей на его глаза навернулись слезы. Когда ее молодость останется позади и она потеряет привлекательность, хозяин выбросит ее, как выбрасывают старую, ненужную зубную щетку. Мало-помалу Ку превратится в дешевую портовую проститутку. И в конце концов старая, беззубая, больная, вернется на рисовые поля, чтобы там умереть… А где в тот день буду я? Уж лучше ей, подобно буддистской студентке, предать себя теперь же очистительному пламени. Прежде чем наступит старость, дряхлость и полный распад.
К голове прилила кровь. Не надо было пить. Но теперь уже поздно об этом жалеть. Ку, по-прежнему улыбаясь ему, снова показывает на часики, напоминая, что время идет.
Он нерешительно встал, несколько раз прошелся по комнате, сел на край кровати и погладил девушку по волосам. Потом притянул к себе и ласково поцеловал в губы, тихо, легко, словно боясь причинить ей боль. В его поцелуе была нежность, а не страсть. Мысль о близости с ней вдруг вызвала в нем ужас, парализовала его. Она — двенадцатилетняя девочка. Его младшая сестренка… Ку, заметив его нерешительность, попыталась его обнять, но он отстранил ее, воскликнув «нет!» почти со злобой. Потом пошел в ванную, разделся, быстро принял душ, вернулся в комнату и лег рядом с Ку.
— Болен? — спросила она.
Он резко мотнул головой. Ему не было стыдно своей холодности, наоборот, она давала ему ощущение чистоты, до известной степени вознаграждавшей. Он гладил плечи девушки, ее кожа казалась нежной, как лепестки магнолии. (Кладбище, могила отца, джаз, сморщенные чулки матери.) Он слегка щекотал Ку, и она смеялась. А этот смех? Значит ли он, что ей приятно прикосновение его рук, или она смеется потому, что ее обучили, как должна вести себя женщина, когда она волнуется и пытается скрыть это, — в таких случаях следует негромко смеяться, словно все это не более как шутка? Он подумал, что сегодня его последняя ночь с Ку, и по его щекам потекли слезы (или это пот?), а сердце болезненно сжалось. Да! Жизнь поистине «повесть, которую пересказал дурак!»[1] Его виски по-прежнему стискивал обруч головной боли, продолжалась дальняя канонада, внизу стонали электрические гитары, а здесь, в комнате, таракан уже дополз до потолка. Рядом со своей огромной ступней он видел крошечную ножку Ку с розовыми ноготками — стрекоза с радужными крылышками на гробе его отца, чулки, висящие складками на ногах матери, и надпись на могильной плите, навеки врезавшаяся в память… И была роза, лежавшая посреди дороги, и учительница сказала, что сострадание могло бы спасти его… Внезапно его жена и сын оказались тоже тут, в комнате, около постели, и оба смотрели на него и на Ку, и на голове сына багровели бинты, и молчание обоих было обвинением, но — странно! — его это не тревожило, и его рука снова погладила лицо Ку… Он начал потихоньку говорить ей о своей большой любви — слова, полные нежности, которые она не могла понять, и поэтому только смеялась, тихонько смеялась, она, девочка, некогда обесчещенная грубым наемником… и жизнь была нелепой, и он всего лишь безымянный персонаж в кошмаре бога… Его охватила сильная усталость, он закрыл глаза, а Ку ласково гладила его по голове, вытирала пот с лица кончиком простыни. И она начала напевать ему потихоньку песню, мелодию которой он не мог уловить, монотонную протяжную мелодию — он когда-то слышал, ее играл на флейте один рыбак… Грустная-грустная… Он пытался следовать за этой мелодией, но она улетела от него, как птица… райская птичка, преследуемая, раненная, уничтоженная желтыми солдатами, которые сопели, отдавая честь своему императору, а огромная гитара наполняла мир своими приводящими в безумие стонами, и все наконец скрылось в темноте, и было хорошо отдохнуть, уснуть, не просыпаться больше…
В отеле «Старый свет» выделялись три освещенных центральных окна шестого этажа. Это были окна полковника. Одетый в легкую пижаму, он расхаживал по комнатам, в каждой зажигая лампы, будто кого-то или что-то искал. Он уже несколько раз пытался заснуть, но безуспешно. Его томила страшная усталость, и вместе с тем он был возбужден, как будто принял изрядную дозу декседрина. Зайдя в ванную, он промыл глаза, по рассеянности вторично вычистил зубы и прополоскал горло водой с зубным эликсиром. Поглядев в зеркало, он не сразу узнал себя. Потом вернулся в спальню и погасил все лампы. Температура кондиционированного воздуха в номере не поднималась выше шестидесяти градусов по Фаренгейту.
Полковник лег на бок, скрестив руки на груди, закрыл глаза и стал думать, что бы такое сделать, чтобы заснуть. Он вспомнил: для этого надо считать воображаемых овец или слонов. Ерунда! Лучше он представит себе, что сидит за рулем автомобиля, который на огромной скорости мчится по бесконечному шоссе, стрелой уходящему вдаль, и не отрывает глаз от белой осевой линии… Ему вспомнилась сюрреалистская картина, которую он видел в каком-то музее, — бескрайняя голая равнина, покрытая параллельными полосами, уходящими к горизонту… Бесполезно! Больше суток он не смыкал глаз, и все же никак не удается заснуть! Полковник повернулся, выбирая более удобное положение. Как это делают йоги?.. Он лег на спину, вытянул руки вдоль туловища и слегка раздвинул ноги. Полное расслабление мышц… Расслабление всего тела… Он старался лежать как можно спокойнее, но в мозгу словно крутились раскаленные шары, и не было передышки!
Полковник снова вскочил с постели, взял металлическую флягу, открыл ее, сделал несколько глотков и почувствовал, как ледяная вода течет по пищеводу в желудок. Прислушался к далекому грохоту канонады. Где же это стреляют? Нелепо, что иногда приходится стрелять вслепую, просто в том направлении, где предположительно может находиться противник. Они сейчас, наверно, попрятались в свои норы. И все же окончательно уничтожить коммунистов можно только с помощью тактики выжженной земли. А войну надо выиграть, чего бы это ни стоило.
Сев на кровати, он провел рукой по лбу. Ему страстно захотелось снова принять непосредственное участие в военных действиях. Ну ничего, еще несколько дней — и он вырвется из этой бюрократической тюрьмы. Тем не менее его продолжала угнетать мысль, что партия пластиковых бомб, спрятанных где-то здесь, в этом проклятом городе, до сих пор не обнаружена и не схвачены террористы, устроившие взрывы в отеле и в кинотеатре.
Он снова лег. Теперь мозг превратился в экран телевизора, на котором мелькали кадры абсурдистского фильма, смонтированного из кусков самых разных картин — драм, комедий, кинохроники. Все было бессвязно, безумно, нелепо, но выключить телевизор он был не в состоянии… Сумасшествие, подумал он, видимо, сводится к постоянному смятению, к возбуждению, достигшему высшей степени.
Он зажег лампочку у изголовья и посмотрел на ручные часы. Без четверти десять. Если он не заснет, голова разорвется, как граната. С чем бы это сравнить? Он никак не мог сосредоточиться, мысли разлетались во все стороны шрапнелью вместе с мусором, накопившимся в памяти. Вот если бы его почтенный отец увидел все это! Если бы сцены прошлого, самые затаенные чувства и мысли полковника могли стать зримыми, а старик сидел бы вот тут, в углу, в кресле, вытаращив глаза, — он, наверно, тотчас же скончался бы от горя при виде мерзостей противозакония и грехов, что таились в сознании и в подсознании его единственного сына… В различных эпизодах отец увидел бы образ, который сын много раз прогонял, но который настойчиво возникал у него в воображении, иногда туманный, иногда более четкий: отец мертвый лежит в гробу, на груди у него распятие… Менялся вид гроба, обстановка, причина смерти, но покойник был всегда одинаков — лицо воскового цвета, торжественное и надменное даже после смерти… Сколько раз перед ним в самых разных видах появлялся мертвый отец!
