Сергей Носов - Полтора кролика (сборник)
– Вы действительно думаете, что борцы с режимом и жертвы режима должны каяться наравне со всеми?
– С одной стороны, никто ничего никому не должен, а с другой стороны, и это будет по сути вопроса – конечно, должны. Мы все принадлежим этому социуму и этому времени, мы каждый отвечаем за то, что было, даже если это было не с нами…
Глеб пошел по коридору к окну. На стенах коридора висели картины – лесные пейзажи. На одной был изображен лось. Глеб вспомнил водителя и его предложение.
Внезапно ему пришла в голову мысль продавать веники прямо с грузовика. Причем вдали от бань. Где-нибудь, скажем, на Сенной площади. Он словно разговаривал с Ксюшей. Представь, говорил, ты идешь по Садовой, ни о каких банях не думаешь, а тут грузовик стоит, и продают банные веники прямо с борта. Дешевые. Не важно, ходишь ты в баню или нет, – увидев такое, сразу поймешь, как тебе повезло. Что это шанс. Шанс – не упустить веник. Мало ли что. А то уедет. И купишь веник, да еще не один. Не себе, так друзьям, родителям, знакомым. Неужели не купишь? Я бы купил.
Боже, о чем это я? – испугался Глеб своего монолога.
– Вы – муж?
Врач приближался.
– Муж, – сказал Глеб и сглотнул слюну.
– Ей, оказывается, делали инъекцию иммуноглобулина. Час назад, она правильно говорит?
– Где-то так. Еще не было пяти. – Он удивился: неужели прошел только час и так уже много произошло событий? – Но я не знаю, что за укол.
– Иммуноглобулин. Вообще-то иммуноглобулин обычно легко переносится, но в некоторых случаях бывают небольшие осложнения, чаще всего после первой инъекции. И потом, знаете ли, индивидуальная неперносимость, это все такие материи тонкие!.. А что за сыворотка? Чье производство, не знаете?
Разговаривая, врач теребил рукой белую ленточку.
– Наше? Австрийское?
Смотрел он чуть в сторону, мимо Глеба.
– Я же сказал, я не знаю, что за укол. В соседнем здании делали. Можно узнать.
– Да не надо. Все хорошо, ложная тревога. Сейчас все пройдет, уже, считайте, прошло. Температура упала, пациент успокоился, дремлет. Ну, будет слабость час-другой, это не страшно.
– То есть это не энцефалит?
– Когда присасывание клеща состоялось? Вчера?
– Вчера вечером сняли.
– Сутки всего. Нет, это не энцефалит и не боррелиоз. Там как минимум суток двое-трое пройти должно, а обычно болезнь себя обнаруживает через неделю после укуса, может и позже. Инкубационный период где-то до двадцати дней, где-то так… Должен вам сказать, что, насколько мне известно, нынешний эпидемсезон на инфицированных клещей не богат. Шансов заболеть у вашей жены не много. Ничтожно мало, я бы сказал.
– Ух, как вы меня успокоили!
– Тут у нас два варианта. Через полчаса, максимум час, мы убеждаемся, что ваша жена жива и здорова и отпускаем ее с вами на все четыре стороны. И второй, но это уже исключительно для успокоения вашей совести, так сказать. А наша совесть всегда спокойна, можете не сомневаться. Короче, мы помещаем ее до утра в отдельную палату. У нее есть страховой полис?
– Нет, мы не взяли.
– А печать в паспорте?… ну, вы понимаете, я о чем?
– Печать есть!
– В общем, в отдельную палату, пусть отдохнет, выспится. Дадим витамины. Без присмотра не оставим. Только должен предупредить, палата – платная.
– Хорошо. Я заплачу. Сколько?
– Вам скажут, – небрежно произнес доктор. – Вот и ладненько.
– Доктор, а можно я тоже останусь с ней – на всю ночь.
– Это что, в качестве сиделки, что ли?
– Ей будет спокойнее, я уверен.
– Необходимости в этом не вижу, но… У вас есть печать в паспорте?
– Конечно, есть!
– Мы можем проще поступить. Предоставить вам обоим палату на два места. Она стоит ненамного дороже – примерно на треть.
– Я согласен, доктор, – сказал Глеб. – А рано утром мы домой.
– Уже? Вы так торопитесь? Нет, нет, я не задерживаю… Погуляйте-ка чуть-чуть, у нас черемуха в саду, шиповник, вон вечер чудесный какой, а вам пока подготовят. А насчет финансовых вопросов потом подойдут, не волнуйтесь. Я денежными делами не занимаюсь.
Доктор уже хотел повернуться и куда-то к себе подняться по лестнице, но Глеб вспомнил еще об одном:
– Последний вопрос, доктор. Как вы считаете, она могла в таком состоянии… бредить?
– Бредить? Гм… Теоретически при очень высокой температуре элементы бреда возможны. Не знаю, как в данном случае… Температурный скачок был кратковременным… А в чем, собственно, бред заключался?
– Она говорила невероятные вещи. Просто что-то совершенно невообразимое, немыслимое. Я, конечно, не буду пересказывать, это касалось нашей частной жизни.
До сих пор врач говорил с Глебом, глядя куда-то в пол или в лучшем случае Глебу на правое ухо, а сейчас посмотрел прямо в глаза, словно хотел там обнаружить что-нибудь необычное; потом сочувственно взял Глеба за руку выше локтя.
– С высокой степенью достоверности готов утверждать, что это был бред, – тихо, почти ласково сказал доктор и ободряюще улыбнулся. – Забудьте. Я старше вас. Поверьте моему жизненному опыту, женщины… женщины даже в ясном уме часто говорят очень странные вещи. Ну? Так значит на двоих и с телевизором, да?
– Да, доктор, спасибо!
Он вышел на воздух. Остановился у доски объявлений. Ходячим больным этим вечером обещаны танцы. Вечерело, становилось прохладно. Только здесь, только на садовой дорожке, перед клумбой, засаженной чьими-то глазками, или, как там ее, календулой, Глеб почувствовал, как взмокла его спина. Впервые за полтора месяца захотелось курить. Плоды шиповника походили на огромных божьих коровок, были они в белую крапинку, – вероятно, шиповник чем-то болел. Странность своего присутствия здесь Глеб ощущал едва ль не физически. Что они делают в Первомайске? Почему такой длинный, такой нескончаемый день? Интересно, относится ли объявление о танцах к нему и Ксюше, – они ж хоть и ходячие, но не больные? «Уф», – сказал Глеб и глубоко вздохнул. Вспомнил, что не купили водки на озеро. Завтра купят перед отъездом утром – на вокзальной площади круглосуточный магазин. «Уф», – повторил Глеб и посмотрел на небо, на скользящие облака.
Юля Рогачева вышла на дежурство в четверг. Понедельник по ее графику был нерабочим днем, а на вторник и среду ее отпустили в Саратов – на свадьбу брата. Уезжала Юля с нехорошими предчувствиями: за подозрительной баночкой те двое так и не пришли. И вот сейчас она первым делом устремилась в служебное помещение, к холодильнику. Все так и было – баночка стояла на месте. Вряд ли кто-нибудь из коллег ее трогал. Юля взяла двумя пальцами эту непонятную баночку и, вынув из холодильника, посмотрела на свет, – какая-то козявка лежала на дне. По идее, надо было бы обратиться в милицию. Но что еще скажет Валерий Витальевич? Юля представила, какой нагоняй устроит ей старший менеджер. Она подумала-подумала и решила ничего никому не говорить, не показывать. Баночку задвинула в левый угол на верхней полке и заслонила от посторонних глаз пакетом с инжиром. Пусть там стоит, авось обойдется.[1]
Пал Матвеич
Раздался выстрел из ружья – опять! Я чертыхнулся и пошел к Матвеичу.
– Пал Матвеич! сколько можно?… У нас дети спать легли.
Он испугался за детей:
– Как легли? Уже? Я не знал… я не думал…
А сам положил вороний труп на садовый столик и тесак в руке держит. И вдруг:
– Маня, Маня! Принеси яблок детишкам!
Я:
– Не, не.
– Никаких «не»!
– Не, не.
– Я тебе «не-не»! Возьмешь без «не»!.. Маня, Маня!
Замешкался. Отказываться было поздно, зашел за калитку.
Марина Евгеньевна – словно только меня и ждала – из-за летней кухни выходит, яблок полный мешок мне протягивает, полиэтиленовый.
– Извините меня. Не могу уследить. Шестую ворону за день, беда просто… Ненасытный! – корит она Павла Матвеича. – Долго ли ты над людьми издеваться будешь? Да ты знаешь, дурень ты старый, о нас думают что? Что думают о нас в поселке-то, знаешь?
– Спасибо, нам столько не съесть…
– А я лапки, а я лапки… Ты меня ругать собралась, а я лапки ей тюк!
И в самом деле – тюк!
Ушла Марина Евгеньевна. Пал Матвеич ворону в ведро спихнул, положил на газету отрубленные лапки.
– Страх, что пишут. Читать не могу.
– А вы не читайте.
– А я и не читаю. Чего читать? Нечего. И так все ясно. До чего докатились. Некуда, некуда дальше!.. Все!
– Что и требовалось доказать, – соглашаюсь дипломатично (но, однако же, опрометчиво).
Он газетой тесак вытер. От разговора уйти уже не удастся.
– Дети, говоришь… Дети – это хорошо, когда дети. А вот вырастут они у вас, дети, и будут они вас, как вы нас, так вот и будут, учти!
Не отвечаю – молчу.
– Будут, будут… вы заварили, а им расхлебывать…
– Я ничего не заваривал.
– Да уж конечно, ты не заваривал, никто не заваривал, все само собой получается.
– Ладно, счастливо, Пал Матвеич, я пошел.
– Стой, «пошел»! от ответственности никто не уйдет, еще как отвечать придется, не думай.
