Михаил Попов - Пора ехать в Сараево
Тут выяснилось, что наглый мотивчик произвел нехорошее впечатление не только на них. Раздался истеричный (женский?) вопль, и вслед за этим грохот, похоронивший музычку. Кто–то невидимый, нервный и решительный расколошматил фарфоровый хронометр о дощатый пол.
Афанасий Иванович и Настя одновременно бросились к двери.
Увидели они вот что: стоящую на коленях Зою Вечеславовну. Она, как кобра (это сравнение не пришло в голощ; ни девице, ни старцу), нависала над белым мелким к»™-'1 шевом, посреди которого бился в последних судорог; металлический механизм.
— Зоя Вечеславовна, — прошептала Настя, — . вам помочь?
Профессорша поднялась. Лицо ее против ожиданий было спокойно. Она перекрестила на груди концы своей шали.
— Нет уж, — сказала она не только твердо, но даже вызывающе, — помогать, во–первых, поздно, а во–вторых, не нужно. Я бы даже сказала так: если надо помогать, то не надо помогать.
Появилась Груша с веником и совком. Настя чувствовала, что должна сказать еще что–то, поучаствовать в странной этой неприятности, но ее утащил за рукав дядюшка с почти неприличной силой.
— Идем, Настенька, идем, мне срочно нужно тебе что–то сказать.
Теряя равновесие, и физическое и душевное, девушка последовала за ним. Единственное, что она позволяла себе, так это повторять вопрос, повторявшийся ею за
последние дни многократно: «Да что это с вами, дядя Фаня?»
Только вытащив девушку из дома на веранду, а с веранды в тень большого жасминового куста, он изволил отпустить ее рукав.
— Сейчас мы пойдем в каретный сарай, — шумно дыша, сообщил он.
— Зачем это?! — сделала она широченные глаза. — Я не хочу в каретный сарай.
Движением, взятым из собственного видения, Афанасий Иванович освободил шею от шелковой парижской удавки. Грудь его вздымалась, капли пота наперегонки бежали по бледным щекам. Но заговорил не он, а профессор.
— Доброе утро, — проскрипел тот, появившись из–за куста. Он не был расположен шутить, но счел, что светский человек, внезапно застав кого–либо за тайной беседой, обязан разрешить микроскопическую неловкость ситуации какой–нибудь шуткой. Пусть и банальной. — О чем секретничаем в такую рань?
— Вовсе мы и не секретничаем, — непреднамеренно солгала Настя.
Но профессор не обратил на ее ответ внимания. Он молча проследовал на встречу с истребительницей фарфоровых хронометров.
— Идем, Настя, идем. — Афанасий Иванович вновь вцепился во все тот же рукав.
— Отпустите, дядя Фаня. Почему я должна идти в сарай? Вы сегодня какой–то… — Посмотрев в лицо дядюшки, она не закончила возмущенную речь и даже почувствовала, что ее возмущение замещается другим чувством. — Ну ладно, пошли. И отпустите рукав. Ей — Бегу, смешно выглядит со стороны.
— Хорошо, хорошо, только скорей!
Василий Васильевич был занят своим раздражением в адрес профессора; Марья Андреевна — поправлением постели Тихона Петровича; Груша — осколками часов; Зоя Вечеславовна и Евгений Сергеевич — неприятною беседой; Калистрат — ехидным наблюдением за притворщиком Авдюшкою; Саша Павлов и Галина Григорьевна — сном. Некому было обратить внимание на чудовищное по своей подозрительности дефилирование странной парочки в сторону каретного сарая. Впрочем, один герой забыт в перечислении.
Отодвинув задвижку, Афанасий Иванович образовал довольно узкую щель, пропустил внутрь Настю, самым преступным образом огляделся, нет ли свидетелей, и скользнул следом за девушкой.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Напряженно пыхтя, Афанасий Иванович расстегнул ремни, которыми крепился на запятках брички объемистый кожаный ящик для поклажи.
— Даже рискуя, может быть, показаться вульгарным вором, я решился на этот эксперимент. Вот, Настя, подержи крышку…
Бледные от волнения руки дяди Фани нырнули в темноту ящика…
— Вот!
…извлекли оттуда нечто завернутое в тряпицу. Тряпица была тут же Удалена, и к тусклому оку запыленного окошка были поднесены немецкие фарфоровые часы, только что погибшие на полу у двери Настиной комнаты. Они были в полной целости и сохранности и отличались от «тех» только тем, что молчали.
— Что это, дядя Фаня? — прошептала потрясенная Настя.
— Украл! Стащил! Уволок с полки тихо нынче ночью и запрятал в ящик!
— Я про другое.
— Про какое другое?
Не отвечая, Настя медленно села на подножку брички и
медленно же обхватила голову руками.
— Что это происходит? Что тут у нас происходит?! Мне сейчас стало… — Она помолчала. — Мне сейчас стало очень вдруг жутко. Эти ваши… видения, а теперь часы. Обессиленно опустившись рядом, Афанасий Иванович продолжал нянчить на руках необъяснимый феномен.
— Это, конечно, смешно, я понимаю. Может показаться, что я принял угрозы этого мужика всерьез, что я поверил, будто он меня через некоторое время зарежет в «розовой гостиной». А самое забавное, что немного действительно поверил. Поверил! Себе я говорил — когда крал часы, — что я это просто в качестве эксперимента. Ведь они мне виделись так отчетливо. Любопытно посмотреть, что будет, коли их удалить с полки, как это повлияет на видение. Хотел я даже, может быть, посмеяться над моим видением. И за это, кажется, наказан.
— Что значит наказан?
— Как бы тебе сказать… — Дядюшка тряпицею, укрывавшей часы, вытер лоб, загривок, шею. — Я считаю, что мне дан знак.
— Знак?
— Он. Мне сообщается, что западня, о которой мне дали представление двумя способами: при помощи угроз Фрола и моего видения, — эта западня много прочнее, чем я мог подумать.
— Какие слова — западня, знак…
— Можно, Настенька, и по–другому назвать, но только Зоя Вечеславовна показала, что мне не вырваться.
— Она просто не в себе, дядя Фаня, вы сами помните, как она упала тогда, с Фролом. Она несла их к себе в комнату, испугалась музыки и выронила. Афанасий Иванович то ли закашлялся, то ли слишком саркастически засмеялся.
— Несла! Держала! Испугалась! А где она их взяла?! А, Настя? Часы лежали здесь, в ящике, с того самого момента, как я их украл, с четырех примерно часов утра. В три мне «привиделось» мое убийство, а в четыре я их украл. А потом мучился до восьми, стыдясь к тебе постучать. Я специально кинулся проверять, что с ними, и тебя захотел в свидетели. Потому захотел, что, в частности, боялся, что трогаюсь слегка рассудком моим. Все же очень сильное на меня произвела впечатление та сцена возле камина.
Настя, повинуясь смутному порыву, встала с подножки и отошла к окошку, поближе к свету и подальше от темноватых речей дядюшки.
— Не хочешь ли ты сказать, что Зоя Вечеславовна во всем этом как–то замешана?
— Я уже сказал это. Ты сама видела разбитые ею часы.'Я только не знаю, как назвать ее участие, и начинаю содрогаться, когда размышляю над этим.
— Дядя Фаня, тебя стало трудно понимать.
— Не мудрено, раз оно такое трудное, то, что я хочу словами изъяснить. Но ты девушка умная, к тому же и сама кое–что чувствуешь, правда? Не отпирайся, давеча со мной о временах каких–то рассуждала, помнишь, на мостках? Ты еще корила меня за нечуткость и нетонкость. Сейчас во мне этой тонкости хоть отбавляй. Буквально рвется все внутри.
Приступ удушья прервал сбивчивую речь. Опять пошла в ход тряпица. Афанасий Иванович попытался встать, ему хотелось подойти к Насте поближе, ему казалось, что она не полностью его понимает, потому что стоит слишком далеко.
— Да что вы меня корить пытаетесь, дядя Фаня! Я же сразу сказала, что мне жутко стало при виде этих целых часов. Не понимаю почему, а очень жутко. Я, может быть, сама бы на твоем месте украла их. Чтобы проверить. Но главное тут — что проверить, что! Дыхание Афанасия Ивановича успокаивалось.
— Я еще, сказать по правде, надеюсь, что у этой истории
было простое объяснение, и мне весьма стыдно думать о Зое Вечеславовне как о какой–то дьяволице. Бред, наваждение. Хорошенько потрясти бы головой, и все долой!
— А мы этим и займемся.
— Чем это? — с большой подозрительностью спросил дядюшка.
— Мы будем искать «простые объяснения».
— Н-да, хорошо бы.
— И потом, — Настя попыталась придать голосу беззаботно–игривое настроение, — если уж вас так беспокоят ваши видения и угрозы Фрола, уезжайте из Столешина на то время, когда угрозы должны осуществиться.
— Время, время, — Афанасий Иванович нервно постучал по фарфоровому пивовару, и из глубин механизма встала недовольная звуковая тень, — ведь не говорит этот аспид, когда! А ты его еще так отстаивала. Знает небось, а не говорит. Почему, спрашивается, а? Хочет, чтобы я непрерывно кошмарами маялся и в конце концов съехал навсегда.
— Он просто не знает, неграмотный. Мог бы сказать — сказал бы.
— Вот ты опять его защищаешь, опять! А каково мне, тебя не волнует вовсе.
