Михаил Сидоров - Хроники неотложного
— Да я на вас в мэрию буду жаловаться!
— А что, они у вас тоже берут?
— Кончай, Че. — Северов откровенно веселился. — Двигаем, а то зачехлится.
— Ты интубируешь?
— Время от времени.
— На, — Веня протянул трубку, — он в расслабухе — как в масло сейчас войдет. На ком же тренироваться, как не на них?
И в самом деле — на раз.
— Испытательный стенд. Спецам скинем?
— Да ну. У самих револьверы найдутся.
— А я бы скинул — на Будапештскую путь не близкий.
— Ну и съездим, делов-то… дай рацию.
— Вень.
— Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем — все лучше, чем хлам сгребать по району.
А и вправду!
— Посмотри, он с документами?
В карманах у тела не было ничего.
— Все уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.
— Так партизанка, ептать! Как у нас с кислородом?
— Две трети примерно.
— Расход побольше поставь.
— Слушай, изведем кислород — вручную придется качать.
— Придется — покачаем. Ставь.
Я ненамного повернул ручку.
— Сколько?
— Восемь в минуту.
— Порядок. Здрав буди, боярин/
Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:
— Впечатление такое, что он герыч еще на что-то навесил.
— Или четверть себе замандячил.
— Может, у бабуленьки лажа какая-нибудь с ширевом?
— Может. У-у, мразь лакированная! И надушен, как баба…
Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет — задохнуться.
Я присмотрелся. Точно — он! Тот самый, из «МаниХани».
— Вень, я, кажется, его знаю.
— Откуда?
— Встречались разок. Нехороший человек.
Штаны, что ли, ему распороть?
— О, смотри, оживает. Наука победила.
Черт!
Мачо открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.
— Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?
Тот кивнул.
— Понимаешь?
Снова кивнул.
— Четверть?
Она, родная.
— Бухлом отлакировал?
А как же!
Видать, конкретно — опять сморило, забывает дышать, муденыш.
— Эх, налоксону бы!
— Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.
— Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…
Отзвонились мы и опять на помойку. А там — титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстегнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.
— Боже, какой типаж!
— Бородочлен. Давай его на «Ленфильм» продадим? Такой артист пропадает.
— А может, это поп в штатском? — Северов сунул ему смоченный нашатырем тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой, вскочил на ноги: — Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.
В несколько взмахов он, словно царь Петр, косо отхватил бороду и засунул ее в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами[48]. С треском стянул перчатки.
— Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.
— Жаль, «мыльницы» нет, хороший бы кадр вышел.
— Да-а. У нас один крендель целую коллекцию собрал, альбомов пять или шесть, тематических: ДТП, огнестрельные, из-под поезда…
— Это с какой подстанции?
— Не помню. У меня этих подстанций за девять лет — во!
— Да, скучать тебе явно не приходилось, завидую. Хронический элемент новизны.
— А зачем завидовать, Че? Захотел — сделал.
— Да я не смогу так.
— Знаешь, все люди делятся на две категории: одни говорят: «Не-е, я так не смогу», а другие: «Да-а, я так не смог». Вот есть у меня знакомец, книжки собирает про путешествия: Хейердал, Ибн Батутта, Чичестер… Фотоальбомов две полки: Гималаи, Тихий океан. Амазонка. Бешеные деньги на них тратит, вместо того чтобы взять и куда-нибудь закатиться. А он вместо этого каждый вечер ставит палатку в комнате и спит в спальнике.
— Вень, я на скорой работаю, фельдшером. Нам же кидают ровно столько, чтоб с голоду не подохли. За квартиру заплатил, проездной купил, едой затарился — по нулям. На сдачу блок сигарет и пива разок попить в «Мани-Хани». Я вот на коралловый риф всю жизнь хотел, да не разбежишься особо. Он потер бровь. — Берешь больняк, обзваниваешь турфирмы, ищешь горящий тур в Шарм-эль-Шейх: десять дней, перелет, гостиница две звезды — сто восемьдесят — двести в мертвый сезон. Из аэропорта на автобус и в Дахаб — час езды и два доллара… — Почему в Дахаб? — Там живой риф прямо у берега и пляжи дикие, не пасет никто. Ловишь рыбу, на костре жаришь и ешь. — На подножном корму, стало быть? — Жрешь там, куда местные ходят. Порция кошери — это блюдо такое, народное: рис, фасоль, макароны, чечевица, чесночный соус — полдоллара. Одна тарелка — ужраться. — Ну, ты был там, поэтому знаешь, что почем. А мне-то откуда? — Из Сети. — У меня компьютера нет. — Интернет-кафе посети. Короче, едешь в Дахаб, ставишь тент на пляже и ныряешь там девять дней. На десятый возвращаешься в Шейх, смываешь соль в гостинице, потом в аэропорт и домой. — Звучит просто. — А так и есть, Че. Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще. С первого взгляда — у-у-у, а присмотришься — тьфу! Это как блюз слайдом[49] играть. «Перекресток» смотрел? Помнишь, там парень бутылочным горлышком на гитаре играл? — Ну. — Я загорелся, стал пробовать — не звучит. И так и этак — нет саунда. А оказалось — гитару надо по-другому настроить. Все просто на самом деле, только мозгом надо слегка подумать.
Странно. Вроде и родились мы с ним в одно время, и в школу одну ходили, в советскую. Линейки Выстаивали, в Артек мечтали попасть, «Через тернии к звездам» сто раз смотрели. Почему все как все, а он нет? Надпись «НЕ ВХОДИТЬ!», и не входим. А он идет. Не с парадного входа, так с черного — не с черного, так с пожарного…
— Ты в какой школе учился, Вень?
— Слушай, у меня и школ было — море. Отец военный, все детство по гарнизонам. Дальний Восток, Камчатка… дикая природа вокруг. Через лес в школу идешь — фазаны гуляют, непуганые, олени тропу переходят, бурундуки встречают — орешков ждут…
Пикнула рация.
— Восемь-шесть, вы где?
— На помойке, трезвователей ждем.
— Отзванивайтесь, работы много.
— Поняли. Ну, раз много работы, надо линять подальше. О чем я?
— О гарнизонах.
— А-а… Вот я и говорю — гарнизоны. Школы менял, только вьет. Вечным новичком был. Драться приучился, ни к чему не привязываться и везде чувствовать себя дома.
Боярин заворочался на мутной, источающей аромат наледи.
— О, проспался. Встает.
— Его счастье.
В несколько приемов тот поднялся. Упрятал в штаны член, выкинул бороду.
— Похоже, не идентифицировал.
— То-то удивится с утра.
— Уходит.
Северов взял рацию.
— Восемьдесят шестая — свободны. Клиент ушел до милиции. Отменяйте хмелеуборочную.
— Отменяем. Так, восемь-шесть, вам Громова, семнадцать, тридцать один. Сорок один год, без сознания.
Токсическая энцефалопатия и судорожный припадок со слов. Что там еще в сорок один год может быть!
— Семнадцать, тридцать один, поняли. Судороги со слов, к бабке не ходить. Это уже какой у нас: восьмой, девятый?
— А черт его знает, не считал.
— Посчитай.
— Не, не буду — примета плохая. Все равно что от свечки прикуривать или горелые спички в коробок совать.
— Ты суеверный?
— Есть немного. Свечка, спички, черная кошка… Ну, и закон подлости — это само собой.
Он улыбнулся.
— Я студентом в реанимации подрабатывал и однажды, Восьмого марта с заведующим одну смену стоял. А он сам вышел — во избежание. Не дай бог, говорит, засветитесь, хотя как раз восьмого малореально — вся клиника на рогах. Короче, заступил. А больные были тяжелые и ближе к вечеру умирать стали. С двадцати до восьми — четыре реанимационных пособия, и все четверо умерли. Мы сутки на ногах, двенадцать часов непрерывной реанимации, и ни грамма! Но все равно не поверили — вставили начальнику по самые аденоиды. Пришел лиловый: пойду, мля, напьюсь к х…ям свинячьим! Пошел и нарезался, прямо тут же, возле ларьков.
— А на скорой ты давно?
— С четвертого курса. Я после сборов в горы уехал, и там у нас спасработы случились. Присмотрелся ко мне один кекс, ну и зазвал к себе.
— Да, Вень, жизнь у тебя бурлит.
— Так так и надо, Че. Главное — никаких тебе кризисов среднего возраста…
Нам повезло, вернулись третьими. Народ уже отужинал и сидел, блаженствовал — Покрышевана часок слезла с трубки и свалила по домашним делам. Дымили сигареты, паровозили носиками чайники на конфорках. Тихо, спокойно, привычный треп:
