Джонатан Коу - Пока не выпал дождь
— Куда же ты поедешь? — спросила потрясенная Беатрикс.
И он ответил:
— В Ирландию.
Да, он будет разъезжать по Ирландии в цыганской кибитке. Что может быть романтичнее и несуразнее! В этом лихом замысле существовал только один изъян: Джеку, ясное дело, не хватало спутника — точнее, спутницы, обязательно хорошенькой, чтобы выигрышно смотреться на облучке кибитки, и разделяющей его страсть к приключениям, его неукротимое желание сбросить путы условностей. До сих пор ему не посчастливилось встретить такого человека. Но вот, надо же, привалила удача. Поиски успешно завершились.
Думаю, самое время описать рекламный снимок, что прислал мой приятель. Дженнифер Джонс выглядит здесь отлично. В сцене, изображенной на снимке, ее героиня с трудом противостоит напору гнусного сквайра, задумавшего соблазнить девушку. Дэвид Фаррар в роли сквайра стоит спиной к камере. Единственное, по чему мы можем судить о его характере, — это плечи, широкие, сильные. В его позе угадывается требовательная властность. На нежном лице героини растерянность. Она взглядом умоляет сквайра не ввергать ее в искушение. Ее влечет к нему, но одновременно он ей мерзок. Откуда взялось омерзение? В фильме этого толком не объясняют, зрителю лишь намекают, что сквайр — плохой человек. Джек не был плохим, насколько мне известно. И все же Беатрикс приняла не самое разумное решение в своей жизни, когда связалась с ним и его цыганской кибиткой. Возможно, ей позарез нужна была встряска. На фотографии кибитка хорошо видна, хотя кое-где ее и заслоняют тела двух будущих любовников. Я ошиблась насчет цвета полос: кроме синих и желтых там есть еще и зеленые. Но это дела не меняет. Спереди у кибитки ярко горят два факела, вставленные в массивные держатели. Я стараюсь не упустить ни одной мелочи, описывая снимок, который ты никогда не сможешь увидеть. Но помогут ли тебе, Имоджин, эти описания? По-могут ли понять, почему твоя бабушка осенью 1949-го бросила твоего дедушку, забрала твою маленькую маму, а потом таскала ее по Ирландии в цыганской кибитке три с лишним года?
Не знаю и уже не узнаю. В моих силах лишь сообщить факты. Рассказать о том, что я видела, о чем помню. Или мне кажется, что помню.
Но отъезд Беатрикс я и впрямь очень хорошо запомнила. Первой об этом узнала мама, ей позвонила с новостями ее сестра Айви, после чего мама поставила в известность меня. Я страшно обиделась, что Беатрикс не удосужилась посвятить меня в свои планы. Но все происходило в ужасной спешке. Говорят, Роджер понятия не имел о том, что творится у него под носом, пока однажды вечером, явившись домой с работы, не нашел там ни жены, ни дочери. Кто знает, что он почувствовал, когда наконец осознал случившееся. Я думаю, облегчение! Он не пытался преследовать беглецов. Он опять был свободен, и освобождение наступило много раньше, чем он смел надеяться. Для такого человека, как он, побег Беатрикс мог стать только избавлением.
Номер девятый не фотография, но видовая открытка. Единственная открытка, которую Беатрикс прислала мне за все годы, что она пробыла в Ирландии.
«Залив на мысе Брандон», — гласит надпись, сделанная крупными буквами в левом нижнем углу. Я никогда не была на мысе Брандон, да и вообще в Ирландии. Это где-то на полуострове Дингл, если не ошибаюсь. Но думаю, попади я туда, я бы узнала этот пейзаж сразу. В моей комнате в родительском доме в Борнвилле я делала уроки за маленьким письменным столом. Здесь в начале 1950-го я готовилась к экзаменам на аттестат зрелости. Открытку от Беатрикс я прикрепила кнопкой к стене, прямо напротив стула, на котором сидела. Стена была густо покрыта таблицами со всякими данными, перечнями исторических дат, цитатами из Шекспира и прочим, и только вид на залив выбивался из общего ряда — иной формы эскапизма я тогда не могла себе позволить. Мама не одобрила это прибавление на стене, ведь оно поступило от Беатрикс, той, что опозорила себя и семью (да, в те времена люди еще были способны так думать), покинув мужа и сбежав с другим мужчиной. Однако снять открытку мама не потребовала. Она понимала: что-что, но моя верность Беатрикс непоколебима.
Типографские краски на удивление благополучно пережили эти последние полвека. Зелень и золотистая желтизна гор по-прежнему яркие, насыщенные. Океан какой-то блеклый — скорее серый, чем синий, но, полагаю, там он всегда такой. Снимали сверху, с горы, в пасмурный день, когда небо обложено кучевыми облаками. На переднем плане из густой травы растут скалы, затем скалы уменьшаются, превращаясь в россыпь каменистых обломков, в беспорядке валяющихся под горой, будто какой-то великан побросал их туда. На пологом склоне горы, спускающемся к воде, зелень перемежается желтыми и коричневыми пятнами — это тамошняя растительность, дикая и довольно тощая; посреди склона торчат развалины каменного дома, но ближе к берегу склон резко обрывается. В заливе тихо плещется вода. Его противоположный берег очертаниями напоминает наконечник копья. Бледно-голубое небо, бледнее я не видывала, лишь кое-где просвечивает меж облаками. В самой глубине открытки смутно виднеется еще один залив, а за ним опять земля — правда, больше похожая на остров. Зрителю остается лишь гадать о природе этой темной глыбы, что выныривает из воды и снова погружается в глубины, словно гигантский кит или морское чудовище.
На обратной стороне открытки — несколько слов, я их выучила наизусть. Вот они:
Дорогая Роз, да здравствует свобода! Дорога без конца и края и синее небо над головой! Так и надо жить, теперь я это поняла. С любовью, Беа.
Это было единственное письмо от нее, единственная весточка за почти четыре года. Когда мы снова встретились, я уже училась в университете.
А вот это очень памятный снимок, доложу я тебе. Изображение номер десять: лодка на озере Серпантин в Гайд-парке. В лодке мужчина — мой жених по имени Морис; давненько я не видела его физиономии. Рядом с ним Ребекка. Полагаю, ее я должна описать в первую очередь, поскольку именно она была моей самой большой любовью. Уникальная фотография в том смысле, что она наглядно свидетельствует об одном очень нелепом и тяжелом дне в моей жизни.
Я тогда училась в университете, как и Ребекка, но она была на третьем курсе, а я только на первом. Учились мы в Лондонском Королевском колледже, и жила я в общежитии в Южном Кенсингтоне, неподалеку от Альберт-Холла. Сама понимаешь, после двадцати лет в пригороде Бирмингема все вокруг казалось мне необыкновенным и прекрасным.
Что до помолвки, она состоялась незадолго до моего отъезда в Лондон. Активного участия в этой затее я не принимала, разве что не сопротивлялась. Жениха, как я уже сказала, звали Морис. Познакомились мы в борнвилльском теннисном клубе, потом месяца два мы с ним «ходили» (словечко наверняка покажется тебе дурацким), после чего он сделал мне предложение. Он был моим первым бойфрендом. Мужчинами я тогда мало интересовалась, а потому предполагала, что и они не станут проявлять интереса ко мне. Каково же было мое изумление, когда один из них все же обратил на меня внимание. Как ни странно, я была благодарна этому молодому человеку, а благодарность легко принять за нечто большее, и некоторое время я искренне верила, что увлечена Морисом. Возможно даже, я убедила себя, что люблю его. Слава богу, этот самообман длился недолго — спасибо Ребекке.
Она была старше меня на два года, так что теоретически у нас было мало шансов познакомиться. Впервые я увидела ее на вечеринке, устроенной нашими общими друзьями. Не помню, что мы праздновали, помню только комнату, битком набитую чрезвычайно серьезными молодыми людьми. Вокруг колыхалось море шерсти — кардиганы, свитера, — а посередине — точнее, на отмелях — всплывала девушка, которая явно не вписывалась в компанию и вообще непонятно как сюда попала. Чересчур нарядная для такой вечеринки, в длинном вечернем платье без рукавов, она приближалась то к одной кучке беседующих, то к другой, но ей определенно не хватало куража, чтобы влиться в какую-нибудь из них. Я не могла не восхищаться тем, как привлекательно и шикарно она выглядит по сравнению с остальными моими друзьями, довольно безликими. У нее были чудесные плечи. В то же время — должна признаться, к своему стыду, — я слегка презирала ее за стеснительность и решила не подходить к ней, хотя и заметила, что она пытается поймать мой взгляд. Так мы и провели часа два, украдкой поглядывая друг на друга, но ни одна так и не набралась храбрости или великодушия, чтобы завязать разговор.
Задним числом я понимаю, что для потенциальных любовниц мы вели себя вполне естественно. Но в тот момент подобные рассуждения категорически не могли прийти мне в голову.
В последующие дни я не раз видела Ребекку, но обычно издалека, — либо в огромной лекционной аудитории, либо в шумной столовой. Если бы я воспользовалась первым же удобным случаем и заговорила с ней, сказав нечто банальное, но дружелюбное, вроде «Так себе вечеринка получилась, правда?», наши отношения начались бы много раньше. Но меня вечно что-то удерживало, и, напротив, мои мысли (как я осознала спустя немного времени) удержу не знали: я постоянно думала о ней и выискивала ее в толпе. Скоро мне стало ясно, что она превратилась в мое наваждение, — о причинах этого явления я не догадывалась, да и не желала догадываться.
