Георги Господинов - Естественный роман

Отдаю себе отчет в том, что все написанное прошлой ночью неясно и запутанно. Но я имею право выражаться только так. В противном случае я бы подсказал Злу план действий. Я не дам ему формулы. Заберу ее с собой в могилу. В этом месте я должен помянуть своего отца, царство ему небесное, который первым начал бороться за равновесие. Мама говорила, что он сошел с ума, потом его бросила и убежала с другим. Я остался с ним и стал ему помогать. Он не написал ни строчки. Можно пересчитать по пальцам те случаи, когда он решался заговорить о чем-нибудь, что не относилось к его занятиям. От него я унаследовал отвращение к пустой болтовне, хотя моя мать называла это нелюдимостью. Мой отец был натуралистом-самоучкой, наивным натуралистом. Он любил рассуждать о наименованиях цветов. Разгадывал их латинские названия (при том, что никогда не учил латынь), связывал их с теми именами, которые были ему известны. Иногда выражал недовольство: явно тогда, когда сталкивался с несоответствием между самим цветком и его именем. Отец регулярно штудировал одно старое пособие для цветоводов-любителей, я тоже им пользуюсь. Эта была одна из тех книг, которые сообщают тебе, что лотос — любимый цветок египтян, а родиной тюльпана считается Азия. По сути, как раз такие факты его и интересовали. «Лук-порей включен в герб Уэльса», — читал мой отец, и как будто сам Уэльс рос в его саду. И когда он клал на стол порей, это был уже не просто лук, а целая геральдика. В горьких волокнистых чешуйках таились истории, сама История дремала в них. Ничто не было просто тем, чем казалось на первый взгляд. Именно так ему удавалось удерживать равновесие в мире через свое отношение к луку-порею. Он знал, что тот, кто не уважает порей за столом, покушается на честь Уэльса. Чем не повод для Уэльса выразить протест — вполне законный, между прочим, — а это могло спровоцировать конфликт. Поэтому мой отец благословлял Уэльс всякий раз, когда на столе появлялись побеги лука-порея. С большим тактом, дипломатично он просил прощения от имени всех, кто по недосмотру или же из-за невежества не ведает, что жует. В этом состояла его миссия. И пока он был жив, у него получалось хранить столь хрупкое равновесие в мире.

Иногда книги играют с нами злые шутки. Много лет назад я упорно работал над осуществлением одной своей идеи. Думал, это будет что-то, что останется после меня, нечто красивое и одновременно практичное. Я знал, что разные цветы раскрываются в разное время суток. Два года я копался во всевозможных справочниках по ботанике, обходил поляны и сутками пропадал на лугах. Хотел найти нужные растения, чтобы посадить их по кругу и сделать цветочные часы. Я представлял себе, как закрываются одни цветы, а вслед за этим распускаются другие. На вопрос «который час» люди перестали бы отвечать, например, «три часа дня», а просто говорили бы «тюльпан». Я гордился этой своей идеей. И за два дня до того, как посадить уже собранные цветы, я совсем случайно, ну совершенно случайно, в какой-то газете, в рубрике «Знаете ли вы, что…» попал вот на какую заметку. «Еще в те времена Карл Линней, отец ботаники, зная о точности протекания процессов жизнедеятельности у растений, подобрал и посадил в секторе одного круга такие цветы, которые раскрывались в определенное время суток». И как же я мог пропустить эту информацию, я же перелопатил все справочники, которые только существовали? Слова опять меня разыграли. Все время, пока я собирал цветы, счастливый тем, что делаю что-то новое, они наблюдали за мной со стороны и злобно хихикали, чтобы попасться мне на глаза в самый последний момент. В который раз убеждаюсь, что мы уже не властны над текстами: дошло до того, что они стали над нами потешаться. Сначала где-то прячутся, пока мы их ищем, и начинают мозолить нам глаза лишь только тогда, когда сами этого захотят. Что-то надо делать.

В последние месяцы пытаюсь сделать то, что никогда не смел. У меня нет времени ждать напутствий от растений. Надо действовать радикально. Проникнуть в сам улей. Туда, где концентрация слов максимальна, где они роятся. Не знаю, как это назвать, — короче говоря, я врываюсь в текст. Да, вхожу в книги. Хоть бы моя бывшая жена и ее милая дочь никогда не прочитали эти заметки, в противном случае они окончательно поверят докторам. Но у меня нет другого выхода. Я понял, что в книгах, причем не во всех, а только в романах, но тоже не во всех, а лишь в некоторых, избранных (они у меня есть, но я никогда не скажу их названий), скрываются слова-матки, которые готовы в любой момент вылететь оттуда и нароить то, что я тоже назвать не могу. Как же я мог так долго держать их среди других книг, допустить, чтобы их заразные переплеты касались переплетов других, невинных книг? Их надо было запереть в ящике из пальмового дерева, так как пальмовое дерево весьма благочестиво и изолирует зло. А ящик из пальмового дерева надо было зарыть глубоко-глубоко в глинистую почву, чтобы ничего из него не взошло. Ни в коем случае книги нельзя сжигать. Во-первых, это грех, а во-вторых, еще неизвестно — может, именно огонь освободит их темную энергию. А эти книги опасны прежде всего тем, что описывают нечто, чего я не хочу называть слишком уж точно и подробно. Когда-то, очень давно, одна такая книга уже сбылась и день за днем стала портить мою жизнь. Когда все стало рушиться и, несмотря на счастливый брак, моя жена забеременела от другого (тогда я соблюдал воздержание), я начал впадать в те странные состояния, которые преследуют меня и до сегодняшнего дня… Тогда, именно тогда, я испытал странное чувство, что все это я уже где-то читал. Все происходящее со мной было позаимствовано из какого-то плохого, второсортного романа, который я когда-то прочел. Я перевернул вверх дном всю свою библиотеку, все библиотеки своих друзей и… я его нашел. Все совпадало, страница в страницу, предложение в предложение, слово в слово. Мой личный Апокалипсис.

Уже несколько дней я внимательно изучаю все романы, которые были изолированы как особо опасные. Пока не спешу входить в гнездо слов. Мне надо как следует подготовиться: пчеловод открывает улей так, чтобы пчелы его не почувствовали. Секрет в том, чтобы преодолеть страх — они его чувствуют. И не потеть. Страх оседает в капельках пота, отсюда — противный запах. Надо не пахнуть, двигаться плавно, чтобы они приняли тебя за одну из них — за большую медлительную пчелу. С романами было то же самое. Хотя даже труднее, там мое тело мне было совсем не нужно. Надо из него выйти, стать голым, как слово, и внедриться в текст. Слово среди слов.

Чувствую, что я почти готов. Ищу лазейку в тексте, через которую можно в него проникнуть. Думаю, неразумно входить через начало. Там текст еще слишком силен, синтаксис напряжен, и меня будет легко обнаружить. Мне нужно какое-нибудь лирическое отступление, какое-нибудь детальное описание, загипнотизированные слова, чтобы я мог прокрасться незаметно, как листик, подрагивающий от внезапного порыва ветра, или как ящерка, шмыгающая под камень.

Остается уладить некоторые мелочи личного характера. Завтра отправлю им последнюю телеграмму. Не хочу, чтобы мое тело осталось лежать вот так, непогребенным. Хочется верить, что на этот раз они приедут. Я оставил письмо, в котором прошу похоронить меня в саду, под пальмой. Думаю о кошке — бедная, как же она все это переживет. Остается надеяться, что однажды мы с ней встретимся в каком-нибудь другом романе. Вот, собственно, и все. Прощание отняло у меня меньше времени, чем я ожидал. Моя миссия продолжается. По сути, начинается только сейчас. Ну, я пошел.

36

3 крупных апельсина, стакан сахара, кукурузная мука, 10 черешен, немного имбиря…

Суббота. Отвратительный дождик, моросящий и холодный. Сегодня «хорошо ловится рыбка-бананка». Хотя… хорошо для Сэлинджера. Успокаиваешься, что хуже уже не будет, и расслабляешься.

Нет более подходящего для такой погоды автора, хотя он и напоминает зонтик, под которым все равно промокаешь до нитки. Даже Элиот и тот как-то безоблачнее. Для сухого октября лучше не придумаешь.

Все эти мысли вертятся у меня в голове, пока, уже сидя в купе, я достаю Сэлинджера. Я не из болтливых, поэтому рассматриваю книгу как щит против вероятности быть вовлеченным в те бесконечные разговоры, которые всегда начинаются вопросом «вам куда?» и естественно переходят к расспросам о детях и обсуждению болезней печени. К тому же у меня нет удовлетворительного ответа на вопрос о цели и финальной точке моего путешествия. Я купил билет до конечной остановки, но спокойно мог бы сойти хоть на следующей станции.

Мне нравится эта книга, потому что она ничем тебе не навязывается, по крайней мере внешне. Простая обложка без иллюстраций. Уверен, что имя автора почти ничего не говорило тем, кто следовал по этому маршруту, что также снижало вероятность того, что со мною заговорят. Я занял свое место слишком рано, вагон только сейчас стал заполняться людьми. Я не могу читать, пока не тронется поезд, поэтому бросаю взгляд в сторону тамбура. Пытаюсь угадать, кто из пассажиров будет ехать со мной в одном купе. Мне редко везет, чтобы напротив меня оказалась красивая женщина, которую я мог бы втайне созерцать. Оставалось только одно свободное место, и я почти потерял всякую надежду. Поезд как раз тронулся, и тут вошла она. Сначала я не обратил на нее внимания — просто отметил ее появление: ей за тридцать, без багажа, села напротив меня у окна. В купе начались обычные разговоры, слишком вялые, к моему облегчению. Как будто только мы с женщиной напротив молчали, я — погрузившись в книгу, а она — засмотревшись в окно. В этот раз читать не получилось. Я бросил несколько рассеянных взглядов в ее сторону, не прямых, а скорее на ее отражение в стекле. Она была не то чтобы красива, просто как-то не вязалась со всей этой ситуацией — ни с купе с невзрачными пассажирами и грязными шторками, ни со всем поездом, ни с промозглой погодой. Мне ужасно хотелось с ней заговорить, выйти вместе покурить в тамбур. Я никогда в точности не знал, как все это происходит. Наверное, с легкостью и небрежностью, которых у меня не было. Только что разведенный мужчина, который не перестает думать о своей бывшей жене. Почти демонстративно я достал сигареты и вышел. Медленно выкуривал сигарету за сигаретой, но женщина не двигалась с места. Я вернулся в купе и заметил, что она достала согнутые пополам листочки и что-то записывает. Я и сам люблю пописать в поезде, но делаю это почти тайком и смущаюсь пристальных взглядов попутчиков. Эта женщина писала абсолютно невозмутимо. Надолго прерывалась, смотрела в окно, потом добавляла к написанному еще какое-нибудь слово. Я попытался себе внушить, что могу завоевать ее симпатию Сэлинджером. Мне, как всегда, не хватало смелости, чтобы начать разговор. Все реплики, которые приходили мне в голову, казались ужасно тупыми и отдавали плоской двусмысленностью. Я прикрыл книгу, так, чтобы она смогла прочитать заглавие. Мне казалось, что это каким-то сверхъестественным образом сможет что-то изменить, будет иметь благоприятные последствия. Особенная женщина оценит это заглавие. Ее губы и правда красивы и глаза зеленые, по крайней мере так мне кажется в полумраке. Но увы. На каждой следующей остановке я вздрагивал и молился, чтобы она не сошла с поезда.