Рассел Хобан - Мышонок и его отец
– Почемужды Как равняется Что, – пробормотал Выхухоль, обведя лапой картину опустошения.
– Пруд минус Плотина равняется Грязь! – передразнила сойка, проносясь мимо. – Тоже мне новости!
6
Крысий Хват вовремя отпустил бечёвку, но мышонок с отцом были к ней привязаны. И когда верхушка дерева ударилась о землю, бечёвка перехлестнулась через комель и отца с сыном зашвырнуло далеко по ту сторону пруда, в набегающую волну разлива.
– Стойте! – взвизгнул Крысий Хват, но было поздно. На какой-то миг всё его существо содрогнулось от муки. Он понял, что сейчас опять их упустит, и жизнь внезапно показалась ему пустой и скудной, бессмысленной до странности.
Слониха стояла лицом к пруду, и взор её единственного глаза был прикован к точке, откуда только что исчезли мышонок с отцом. Судорожные, неудержимые всхлипы сотрясали её тело, пружина разрывалась от горя. Крысий Хват завёл её, и, всё ещё плача навзрыд, слониха побрела за ним следом обратно на свалку.
Хват не сомневался, что заводяшки камнем пошли на дно стремительно мелеющего пруда и погребены под заносами ила навеки. Но вышло так, что отец с сыном угодили в сетку переплетённых веток, оставшихся от запруды, волна подхватила их и, как на плоту, увлекла за собой в долину.
По горло в воде, мышонок с отцом мчались среди обломков и щепок вниз по течению. Пятна света и тени, деревья, коряги и камни мелькали у них перед глазами, как в калейдоскопе, а ледяная вода то и дело захлёстывала их с головой. Проносясь через стремнины и натыкаясь на отмели, минуя головокружительные излучины, отец с сыном одолели весь путь до следующего пруда, во многих милях от того, где рухнуло дерево, – и тут ручей наконец замедлил свой бег.
Но и этот пруд вышел из берегов под натиском могучей волны и хлынул на окрестные топи. Плот закружился в водовороте, счастливая монета натянула шнурок и потащила мышат на дно. Ещё мгновение барабанчик из ореховой скорлупки удерживал их на плаву, но затем соскользнул с шеи малыша. Волны сомкнулись над ними, и отец с сыном погрузились во тьму следом за поблёскивающей сквозь толщу воды монетой.
Осколки деревьев и неба застыли снова в зеркальной недвижности, нарушаемой лишь медленной зыбью от барабанчика, покачивающегося на воде. А под неспешно расходящимися кругами, в тягостном смраде тьмы, затонувших ботинок и бутылок, колышущихся водорослей и гниющей листвы, мышонок с отцом воткнулись в донный ил вверх тормашками.
– Что случилось? – спросил мышонок, и слова его пузырьками поплыли вверх, сквозь жидкую грязь и мутную воду.
– Ты еще спрашиваешь! – воскликнул отец. – Почемужды Как равняется Что! Это и случилось. И вот мы здесь – и ни на шаг не ближе к самозавождению.
– И слониху мы опять потеряли, сразу как только нашли! – добавил мышонок. – Даже поговорить с ней не успели!
Отец не ответил – только грязь отозвалась раскатистым бульканьем на его долгий вздох.
– Заблаговременность!.. – прогудел и отозвался дрожью в глубинах ила другой голос, тяжеловесный и тягучий, как рокот гравия, ссыпающегося из жестяного ведра. – Заблаговременность в значении досрочного пробуждения, – пояснил он. – Смотри выше. Пробуждающийся осмысляет непрерывность телесного существования Я ЕСМЬ. – Голос приближался. – Осознаёт аппетитные аспекты того, ЧТО ЕСТЬ. Наглядно видимого. – КЛАЦ! Острый роговой клюв сомкнулся на одной из ножек мышонка-отца. – Взять на заметку, – добавил голос. – Цит. соч. Несъедобно.
– Вытащите нас из грязи, пожалуйста, – пробулькал отец. – И перестаньте гнуть мои ноги.
– Раз вы способны говорить, значит и способны быть съеденными, – заключил голос. КЛАЦ! Клюв раскрылся и снова защёлкнулся на ноге отца. – Сравни, – пророкотал голос. – Там же. По-прежнему несъедобно. Что ж, тогда побеседуем.
– О чём можно беседовать, торча головой в грязи? – возмутился отец.
– О чём только нельзя не беседовать! – возразил голос. – Отношения между «я» и грязью – основа всякой дискуссии о сущности БЫТЬ. Фундамент. Самое дно.
– У нас головы на самом дне, – перебил мышонок. – Мы застряли вверх тормашками.
– Вверхтормашество «я», – произнёс голос. – Совсем недурно для начала. Двигайтесь дальше.
– Двигаться дальше мы не можем, – сказал отец, – пока нас не вернут на сушу и не заведут.
– «Заведут»? – переспросил голос. – Дайте определение термину.
– Не хочу, – проворчал отец. – Мне такие беседы не нравятся.
– А какие ещё беседы могут быть в этом месте? – удивился голос. – Эти глубины бытия для того и созданы, чтобы осмыслять глубинную сущность БЫТЬ как оно проявляется в ЕСМЬ, ЕСТЬ и СУТЬ. А если вы не желаете поддерживать беседу со своей стороны, никто не мешает раскусить вас пополам, хотя употреблять вас в пищу и не предполагалось.
– Мы ЕСТЬ вверх тормашками, – сформулировал отец.
– Мы хотим БЫТЬ вниз тормашками, – добавил мышонок.
– К примеру, – согласился голос. Клюв опять сомкнулся на ноге отца – на сей раз осторожнее, – выдернул мышат из грязи и, перевернув, опустил в самую гущу взметнувшихся песчинок. Мало-помалу облако ила рассеялось во мраке, волнение улеглось, и мышонок с отцом оказались нос к носу с гигантской каймановой черепахой, сверлившей их взглядом со свирепой сосредоточенностью. Колышущиеся стебли водорослей покрывали её замшелый панцирь. Она была очень стара и грандиозна в своей тучности, и глаз её, впившийся в мышат, казался оком самого времени, точно дымчато-серый самоцвет в оправе древнего чешуйчатого камня. Клювастая голова её раскачивалась по-змеиному, дробя знаками препинания раскатистую речь.
– Вам выпала великая честь, – объявила она. – Знакомство с самой Серпентиной – мыслителем, учёным и драматургом. Голосом болота и пруда… – Черепаха отвлеклась на миг, чтобы ухватить сонную лягушку, всплывшую из-под ила, и резонно добавила: – …а также их пастью и желудком.
Слова её поднимались на поверхность цепочкой пузырьков, и каждое вспыхивало в лучах солнца серебряным пятнышком.
– Очень приятно, – сказал отец. – Мышонок и сын.
– Возвращаясь к нашей дискуссии, – промолвила Серпентина. – Вы сказали «завести». В каком смысле?
– В смысле повернуть ключ в моей спине, – ответил отец.
Серпентина посмотрела на ключ.
– Зачем он нужен? – осведомилась она.
– Ключ на Завод равно Идти, – объяснил мышонок.
– Идти? – переспросила черепаха. – Куда идти? Памятуя о том, что данная грязь во всём подобна другой грязи, мы вправе предположить, что и другая грязь во всём подобна данной, а из этого вытекает, что одно место тождественно всем местам и все места суть одно. Следовательно, оставаясь там, где мы есть, мы в то же самое время пребываем повсеместно, а значит, идти очевидным образом некуда. Итого: завождение есть тщета.
Серпентина угнездилась поудобнее в мягком иле и закрыла для себя тему завождения навсегда.
– Но как же нам тогда снова отыскать слониху? И тюлениху? – пискнул мышонок и расплакался.
– Нам надо отсюда выбраться, – сказал отец.
– Выбираться отсюда не надо, – возразила Серпентина. – Дно – это дом родной. Здесь проникаешь взором под поверхность вещей. Здесь мыслишь поистине глубоко и обретаешь основательность, без каковой невозможно подлинное… – ХРЯП! С ужасающей, змеиной быстротой Серпентина сцапала клювом проплывавшую мимо рыбу. ЧАВК-ЧАВК-ЧАВК-ГЛП! – … созерцание, – заключила она, покончив одновременно и с рыбой, и со своей сентенцией.
– А что вы созерцаете? – спросил мышонок.
– Бесконечность, главным образом.
– А что это – бесконечность?
– Бесконечность – вот. Наглядно видимая, – изрекла Серпентина и повернула мышонка с отцом так, что перед глазами малыша оказалась стоящая на дне консервная банка, полузанесённая илом. На оранжевой этикетке была надпись белыми буквами «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО», а под нею – картинка: шагающий на задних лапах чёрно-белый пятнистый песик в поварском колпаке и фартуке. Пёсик тащил поднос с точно такой же банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», на этикетке которой ещё один чёрно-белый пятнистый пёсик, точно такой же, но гораздо меньше, шагал на задних лапах и тащил поднос с очередной банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», и так далее, пока пёсики не становились совсем уж крошечными и неразличимыми.
Банка простояла на дне пруда долго-долго, и некоторые пёсики давно уже растворились в тёмной воде клочками цветной бумаги. Крошечная живность вовсю расплодилась на этикетке, и на широких её просторах паслись улитки и черви, странствуя без боязни между мелкими буковками в нижней части и крупной надписью наверху.
– Вот она, бесконечность, – со снисходительностью полновластного собственника повторила Серпентина. – Ей нет конца. И рано или поздно для каждого наступает время обратиться к её созерцанию. – Она пару раз взмахнула ластой для убедительности.
