Александр Егоров - Третья линия
— Да-да, конечно! Вы ведь должны лечить… — Внезапно, словно устав имитировать сломленного горем бедолагу, он наклонился вперед и, уперев побледневшие кулаки в колени, четко спросил: — А смысл? Только правду, доктор… В проводимом вами лечении есть смысл?
Выбитый из образа столь резкой сменой настроения собеседника, реаниматолог пару секунд с растерянным недоумением смотрел в приблизившееся меловое лицо.
— Я просто выполняю свой долг… — Чеканя каждое слово, он пытался удержать дискуссию в рамках стандартной для отношений «врач — пациент» фабулы.
— Мы уважаем ваш выбор. Четкое следование принципам избранной профессии — похвальное действие. — Мужчина, казалось, немного успокоился и уже мог связно излагать свою позицию. — Но, думаю, вы не станете возражать, что наш — мой и моей жены — родительский долг — все же неизмеримо выше навязанных обществом обязательств.
— Я вас понимаю. — Темнов зафиксировал взгляд на вспотевшей переносице родителя. — Но, думаю, и вы понимаете, что исполнить вашу просьбу я не могу.
Мужчина кивнул с усталой обреченностью.
— Да, конечно, доктор. Мы не вправе требовать… — Словно окрыленный новой идеей, он внезапно поднял вспыхнувший внутренним светом взгляд на врача. — Но проинформировать вас мы обязаны… Мы не можем просто сидеть и смотреть, как наша девочка умирает. Уходит в преисподнюю.
Александра передернуло. Последнее слово прозвучало настолько зловеще, что его темная образность, казалось, выплеснулась в тесное пространство кабинета.
— Всегда есть надежда… — Его едва не стошнило. Спасло лишь отсутствие содержимого в желудке — на дежурствах он часто устраивал себе «разгрузочные» дни, сутки воздерживаясь от любой пищи и потребляя жидкость лишь в минимальных количествах. — Я не могу с уверенностью сказать, что…
— Но ведь она уже умирала?! — Самообладание вновь изменило ему, и он почти сорвался на крик. — Там, в лифте! Я ведь все понял!.. Еще тогда!.. Вы ведь уже один раз вернули ее!.. Не дали ей уйти!..
И, прежде чем Темнов сообразил, было ли последнее восклицание порицанием, отец смертницы упал перед ним на колени и, схватив за руку, припал сухими горячими губами к тыльной стороне ладони.
— Спасибо! Спасибо, доктор!.. За то, что не дали моей девочке попасть во власть дьявола… Спасибо вам…
Александр почти испуганно отдернул руку. Он чувствовал, что ситуация начинает «засасывать» его, и — боялся. Испытывал страх перед возможностью неизвестных доселе поведенческих реакций, которых он, разменяв четвертый десяток, раньше не знал и знать не желал, предпочитая оставаться если и не совсем конформистом, то, во всяком случае, не разрушителем устоявшихся поведенческих схем. «Так проще…» — внутренне озвучил он оправдательную мотивацию. Но тошнота лишь усилилась.
— А если она еще раз умрет?! — Пронзительный взгляд слезящихся глаз отца буравил нахмурившееся лицо реаниматолога. — И вы не успеете ее вернуть?! Что тогда?!
Спохватившись, что его реплика может быть расценена как обвинение, он поднял руки к лицу и обессиленно пробормотал: — Нет, нет! Только не это!..
— Я ничем не могу вам помочь! — четко выговаривая каждое слово, заявил Темнов. — Я — врач. И я буду спасать пациентку до тех пор, пока есть хоть малейшая надежда на благополучный исход… А надежда есть всегда, — преодолев комок в горле, повторил он банальную сентенцию.
— Не поймите меня неправильно, доктор! Я нив коем случае не собираюсь перекладывать на вас грехи своей семьи. И тем более принуждать вас к нарушению закона… — Он горько усмехнулся, еще раз давая понять, что Закон Божий в его шкале ценностей стоит неизмеримо выше законов мирских. — Единственное, о чем я прошу… Я все сделаю сам, доктор! — выдохнул он в покрасневшие глаза врача.
— Ну и как вы себе это представляете? — Сжавшиеся скулы Александра выдавали готовность рассердиться. — Вы самовольно проникнете в отделение, вот так запросто подойдете к телу дочери и отключите дыхательный аппарат, или воткнете нож ей в сердце, или е…
— Нет! Нет! — Его крик наверняка был слышен по всему кардиологическому отделению.
— Вы не можете говорить так! Не имеете права! — Но последний возглас прозвучал скорее криком о помощи, чем порицанием.
— А вы имеете?! Вы, отец, прикрываясь дикими, на мой взгляд, аргументами, предлагаете мне, лечащему врачу вашей дочери, стать соучастником ее убийства. Да кто вы такой, чтобы принимать подобные решения, да еще и вовлекать в них других?!
— Я — отец… — Похоже, для себя он уже нашел ответ на этот вопрос. — И мною движет лишь стремление избавить дочь от кары за невольный грех…
— Все! — Теперь по коридору разнесся гневный возглас врача. — Уходите! — Он встал и, почти оттолкнув подавшегося вперед собеседника, отпер дверь. — Надеюсь, ваша супруга настроена не столь радикально…
Отец медлил, пересохшие губы едва шевелились, пытаясь озвучить рвущуюся наружу боль. Изначально обреченный на тупиковый исход диалог с доктором лишь укрепил его в необходимости самостоятельных действий.
Темнов прикрыл дверь и навис над сжавшимся на стуле родителем.
— Я вам четко объясню, как намерен действовать. Сейчас я возвращаюсь в отделение. Реанимационный блок запирается до половины восьмого утра — до начала пересменки. Лечебные мероприятия, назначенные мною вашей дочери, будут осуществляться в полном объеме. Слышите, в полном объеме! До самой ее смерти. Точка!
На сей раз отец все же поднялся и на негнущихся ногах вышел из кабинета.
— И не делайте глупостей! Подумайте о своей жене. Каково ей терять двоих близких людей. — Показавшийся сначала Темнову сверхразумным, хотя и радикальным, аргумент прозвучал явно не к месту и донельзя коряво.
Войдя в отделение, он повернулся, чтобы лично запереть за собой дверь.
— Не так быстро! — раздался за спиной знакомый баритон. — Сам работаешь, дай и другим в докторов поиграть.
Помятое лицо Николая вплыло в поле бокового обзора Александра.
— Что, и вас куда-то дернули?
— Хирургия, будь она неладна! Аппендицит у них, видите ли, в четыре утра созрел.
— Долго созревал?
— Да уж с семи вечера, бедолага, колебался. Все разрешения на операцию не давал, я, говорит, только городскому хирургу в руки отдамся. А тут, видать, припекло, решил и Масяненко не дожидаться.
— Ну ни пуха… — Хотя оба доктора понимали, что, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, поспать сегодня уже не удастся.
— А у тебя, я смотрю, девчушка — растеньице? — Рассветов хмуро покачал большой головой. — Мозговые рефлексы проверял?
— Да. — Темнов поспешил в ремзал, не желая развивать тягостную тему.
— Давление восемьдесят на сорок, — озвучила Татьяна показания электронного тонометра. — За последние двадцать минут снизилось в среднем на десять.
— Гормоны давно были?
— Еще и пяти минут не прошло.
Зрачки пациентки замершими озерами безучастно уставились на реаниматолога. Пульс на шейных сосудах заметно ослаб.
— Д…н, медленной каплей, — распорядился Александр, дав добро на использование одного из самых радикальных средств. — Я — в ординаторской.
Вместо запланированного печатания истории болезни Темнов предался навязчивым воспоминаниям событий двухлетней давности. Тогда он точно так же, как и сегодня, дежурил по реанимации, вечер прошел аналогично спокойно, а к полуночи «скорая» доставила старушку-коматозницу. Возраст — далеко за 70, повторный инсульт с обширным кровоизлиянием в головной мозг — шансы на благополучный исход близки к нулю.
Была назначена стандартная схема противоотечной и гипотензивной терапии. Лечение проводилось наличествующими в запасниках отделения лекарственными средствами. Состояние пациентки медикаментозно замедленно, но стабильно ухудшалось. В общем, выражаясь бездушно — статистическим сленгом, — «стандартная ситуация с неблагоприятным прогнозом». Темнов, ночевавший тогда в ординаторской, как раз предусмотрительно заканчивал набор эпикриза, не ставя, впрочем, в заглавии слова «посмертный» — передавшаяся от старших коллег традиция.
Надо отметить, что практика заблаговременного оформления выписок «бесперспективным» больным существует в реаниматологии (да и не только) со дня основания этой важной, но мало почитаемой и среди коллег, и среди пациентов (в большей степени, их родственников) специальности. Причина, в подавляющем большинстве случаев, довольно прозаическая — нежелание задерживаться сверх рабочего времени ради занятий «бумагомаранием».
По негласной договоренности среди врачей стационаров — кто больного «хоронит», тот историю и оформляет. Включая такой щекотливый в некоторых случаях нюанс, как постановка своей подписи на титульном листе под диагнозом. Исключения составляли лишь пациенты, лично курируемые заведующим, или же особо «скандальные» случаи, потенциально влекущие за собой тщательные разбирательства. Тогда к составлению выписного документа подходили либо коллегиально, либо судьба «верных формулировок» целиком ложилась на плечи городского специалиста.
