Ион Деген - Невыдуманные рассказы о невероятном

– Видишь, внучек, на фронтоне еще можно разглядеть надпись "Anno domini 1898". Мой дед построил этот дом в 1898 году. А в 1921 году я родился в этом доме. Но у нас забрали все, абсолютно все, чем мы владели, и выбросили из нашей земли. Это был трансфер двенадцати миллионов немцев – судетских, силезских, восточно-прусских и многих других.

Йосеф вглядывался в добропорядочное лицо старика. Большие очки в легкой оправе придавали лицу интеллигентное выражение. Чуть опущенное правое плечо. Откинутая кзади спина должна была уравновесить непомерной величины живот. Сколько тысяч литров пива надо было перекачать через себя, чтобы отрастить такое чудо! Даже опущенное плечо не помогло бы Йосефу узнать своего соседа, если бы не услышанная фраза.

Курт?

Старик и мальчик оглянулись одновременно. Курт Вернер осторожно приблизился.

– Йозеф? Весели? Ты все еще такой же высокий и спортивный.

– И ты все такой же? Или слегка изменился и объяснишь внуку причину трансфера?

Розовое лицо Курта Вернера покрылось белыми пятнами. Он ответил по-чешски:

– Через пятьдесят один год после окончания войны, вероятно, нет необходимости ворошить старое.

– Но ведь ты ворошишь, – Йосеф тоже зачем-то заговорил по-чешски, – и не просто ворошишь, а побуждаешь внука завладеть наследством. Не так ли? Кстати, чего ради ты перешел на чешский? Щадишь нежные чувства внука?

– Видишь ли… в общем… ну, можно сказать, из деликатности, из уважения к гражданину Чехии.

Йосеф рассмеялся.

– Из уважения? Но к Чехии я не имею никакого отношения. Я израильтянин. И мой язык – не чешский, а иврит. Тот самый, древний язык, на котором написана Тора, Библия. Именно на этом языке были пергаментные свитки Торы в синагоге, которую ты поджог.

Курт стоял бледный, испуганный, как в тот вечер, когда они вшестером напали на Йосефа, возвращавшегося домой.

Мальчик недоуменно переводил взгляд с деда на высокого старика. Их диалог был непонятен. Случайно он заметил свое отражение в металлизированной поверхности темно-синего "Мерседеса". Это было интереснее болтовни на непонятном языке.

Йосеф не знал, вспомнил ли и Курт этот вечер. Но в нем он возродился такой видимый и осязаемый, что даже напряглись мышцы для защиты и для удара. Даже боль, та давняя боль, вновь обрушилась на лицо, на все тело.

Они ждали его. Они появились из-за тумбы. Манфред – самый сильный из них, – вместе с Йосефом он был в баскетбольной команде гимназии, – ударил его кулаком под глаз. Они навалились вшестером. Йосеф не помнит, почему упал Курт. Помнит только, что, поднявшись, уже боялся участвовать в драке. Йосеф понимал, что это не мальчишеское сведение счетов, что они могут убить его. Всю свою недюжинную силу, преодолевая боль, он вкладывал в каждый удар. Манфред приблизился, нацеливаясь коленом в пах. Вот тут-то Йосеф подловил его. Сильнейший хук правой под челюсть словно приподнял Манфреда над мостовой. Он рухнул затылком на брусчатку. Четверо продолжали нападать. Но, увидев неподвижно лежащего Манфреда, бросились к нему. Йосеф чуть живой приплелся домой, чтобы наспех захватить рюкзак с самым необходимым и скрыться в лесу.

Весть о том, что сын доктора Весели убил Манфреда, молниеносно разнеслась по Мариенбаду. Йосефа искали. Доктора Весели избивали, допытываясь, где сын.

А Йосеф без остановки шел сквозь лес, смывая свой след в речушках. К утру он уже был километрах в двадцати от родного дома. Днем отсыпался. Ночью лесами пробирался на восток. В Праге в течение двух недель скрывался и лечился у доктора Немеца, доброго чеха, университетского друга отца.

И снова поход на восток. А потом война, и корпус генерала Свободы, и возвращение в Прагу, и дальше вся жизнь до этого момента, до невероятной встречи с Куртом Вернером.

Прилететь из Израиля и подойти к своему дому именно тогда, когда фашистский подонок приведет внука внушать ему идею реванша! Приди он минутой раньше или минутой позже, они бы разминулись. Невероятно!

– Так что же еще на твоем счету, кроме поджога синагоги, попытки убить меня и убийства моего отца?

– Я не имею к этому отношения. И вообще твоего отца не. убили. Его только слегка поколотили, допытываясь, куда ты делся. Он умер, кажется, от заболевания сердца.

– Ну да, все естественно и нет виноватых. И мой вопрос о твоем фашистском счете можно пропустить мимо ушей. А внука ты привел только для того, чтобы рассказать ему, как не справедливо поступили с судетскими немцами. Кстати, не перейти ли нам все-таки на немецкий язык? Неприлично, я бы сказал, говорить на языке, непонятном всем присутствующим.

– Прости, Йозеф, мы очень торопимся. – Курт Вернер подтолкнул внука в спину, и они стали спускаться к колоннаде.

Мальчик оглянулся, посмотрел на дом и что-то сказал деду.

А все-таки жаль, – подумал Йосеф, что они говорили не по-немецки. Может быть запало бы зерно в душу ребенка? Впрочем, кто знает, какие всходы оно может дать.

1996 г.

Силовое поле симпатии между доктором Левином и доктором Барнетом возникло еще до того, как хозяин дома, доктор Молдавски, представил их друг другу. Оба улыбнулись, безошибочно определив, что у них одинаково ампутированы левые голени. Безупречные протезы компенсировали дефект. Но опытный глаз ортопеда все же мог заметить едва уловимую разницу в нагрузке ног.

Доктор Левин еще в Советском Союзе двадцать пять лет назад в своей кандидатской диссертации сослался на три обстоятельных работы доктора Барнета по костной пластике. В ту пору у него не было представления о том, что бывший военный летчик Томас Барнет был сбит на Филиппинах.

Доктор Барнет почувствовал симпатию к своему израильскому коллеге, еще не догадываясь о том, что он и есть тот самый Левин, о работах которого Барнет рассказывал студентам шестого года обучения на лекциях по оперативной ортопедии. Как он мог догадаться? Ведь доктор Левин приехал из Израиля, а тот доктор Левин, работы которого произвели на него такое сильное впечатление, был врачом-ученым в Советском Союзе. Доктору Барнету как-то не пришло на ум, что некоторые советские евреи стали израильтянами. И конечно, доктор Барнет не мог знать, что Биньямин Левин потерял ногу в Венгрии, командуя стрелковой ротой.

Они встретились на званном ужине в честь дорогого гостя из Израиля, на который видный лос-анжелесский хирург, доктор Молдавски, пригласил самых близких друзей.

Несколько лет назад доктор Молдавски покинул Советский Союз. Израилю он предпочел Америку. И все-таки какая-то часть его души постоянно была настроена на волну Израиля. То ли чувство вины – все-таки выехал он благодаря вызову из Израиля и израильской визе, – то ли необъяснимые и неосознаваемые еврейские гены, или голос крови, или как хотите назовите это ощущение, но к Израилю он не мог быть равнодушным. Он знал, что его друг Биньямин, с которым он учился в институте, как никто другой сумеет увлечь гостей рассказом об этой стране. Но беседа за столом потекла по другому руслу.

Краем уха доктор Молдавски уловил окончание фразы, вполголоса произнесенной адвокатом Стоком, и посчитал нужным отреагировать на нее.

Так возник спор между ним и двумя преуспевающими адвокатами, его новыми друзьями. Молдавски обвинил юристов в том, что они грабят страховые компании. Внешне этот грабеж выглядит вполне благопристойно и даже гуманно. Юристы представляют несчастных пациентов, требующих компенсацию за ущерб, причиненный неправильным лечением. А страховые компании вздувают взносы с врачей.

– Ну и что? – вызывающе отпарировал седовласый красавец Сток, прославившийся своими победами во всех процессах против страховых компаний и, как говорили знакомые, утроивший на этом свое немалое состояние. – Врачи все равно списывают эти взносы с налогов. Так что страховые компании не очень разоряют вас.

– Но нельзя же работать, постоянно находясь под дамокловым мечом, – сказал доктор Молдавски. – В конце концов, мы все живем под Богом. Разве врач хочет причинить вред своему пациенту? Порой мы делаем просто невозможное, чтобы помочь больному. Есть ли более гуманная профессия, чем профессия врача?

– Согласен. Но ты не можешь отрицать, что, представляя своих клиентов, бывших ваших пациентов, мы приводим убедительные доказательства либо врачебного невежества, либо преступной халатности.

– Не всегда, – мрачно пробурчал доктор Барнет.

Доктор Левин внимательно посмотрел на коллегу. В короткой реплике он услышал нечто сугубо личное. Он услышал не воспринимаемую ухом частоту крика, излучаемого глубокой раной. Он ждал продолжения. Но доктор Барнет уставился в тарелку, старательно отрезая кусок от бифштекса. Сток не воспринял частоты этого крика, возможно, потому, что не хотел воспринять.

У него была исключительная возможность сокрушить сидящих за столом врачей, рассказав о случае из своей практики. Все, кроме супругов Левиных, знали об этом несчастном деле, слушавшемся в суде несколько месяцев назад. Мистер Сток хотел продемонстрировать доктору Левину, как субъективны его друзья-врачи, обвиняющие адвокатов в обдирательстве.