Курт Воннегут - Сейчас вылетит птичка!
Уомплер кивнул.
— А человеком вы перестали быть давным-давно, — заметил доктор Митчелл. — Ладно, наденьте на него халат и маску. Пусть посмотрит, что будет дальше.
Судью Уомплера заставили облачиться в такой же наряд, как у всех остальных.
* * *Из операционной позвонили карманному начальнику полиции и карманному мэру Илиума и велели немедленно прибыть в больницу, поскольку там происходит нечто очень важное. Звонил судья Уомплер, под строгим надзором представителей закона.
Еще до того, как явились мэр и начальник полиции, двое сотрудников полиции штата привели таксиста, который привез убитую в клуб Эда Луби. Увидев перед собой целый трибунал хирургов, таксист пришел в ужас и в смятении уставился на Харви, распростертого на операционном столе и все еще одурманенного уколом пентотала натрия.
Честь поговорить с таксистом предоставили судье Уомплеру: он мог более убедительно, чем кто бы то ни было, сообщить, что Эду Луби и капитану Луби пришел конец.
— Скажите правду, — дрожащим голосом произнес судья Уомплер.
И таксист сказал правду: он видел, как Эд Луби убил девушку.
— Наденьте халат и на него тоже, — велел доктор Митчелл.
Таксисту выдали халат и маску.
Затем пришла очередь мэра и начальника полиции, а после них — очередь Эда Луби, капитана Луби и громилы-телохранителя. Все трое вошли в операционную плечом к плечу. Они и пикнуть не успели, как их разоружили и надели наручники.
— Какого черта?! Что вы себе позволяете?! — взревел Эд Луби.
— Все кончено. Вот и все, — заявил доктор Митчелл. — Мы подумали, что вам пора об этом узнать.
— Эллиоту пришел конец? — спросил Эд Луби.
— Это вам пришел конец, мистер Луби, — ответил доктор Митчелл.
Эд Луби напыжился — и мгновенно сдулся от оглушительного грохота: выстрел в ведро, наполненное ватой, был произведен из пистолета тридцать восьмого калибра, изъятого у телохранителя Луби.
Луби растерянно смотрел, как эксперт достал пулю из ведра и подошел к столу, где стояли два микроскопа.
— Погодите минутку… — просипел Эд Луби — на большее его не хватило.
— Чего у нас хватает, так это времени, — сказал доктор Митчелл. — Никто никуда не торопится — если, конечно, вы, ваш брат или ваш телохранитель не спешите на какую-нибудь другую встречу.
— Вы вообще кто такие? — злобно спросил Эд Луби.
— Через минуту вы это узнаете, — пообещал доктор Митчелл. — А пока, я думаю, вам следует знать, что все присутствующие пришли к единому мнению: вам крышка.
— Да ну? — усмехнулся Луби. — Знаете, в этом городе у меня полно друзей.
— Джентльмены, пора снять маски, — сказал доктор Митчелл.
Все сняли маски.
Эд Луби увидел, что его дело совсем плохо.
Эксперт, сидевший за микроскопом, нарушил молчание.
— Они совпадают, — сказал он. — Отметины на пулях совпадают. Обе пули были выпущены из одного пистолета.
На мгновение Харви прорвался сквозь стеклянные стены забытья. От кафельных плиток операционной отразилось эхо — Харви Эллиот хохотал во все горло.
Харви Эллиот задремал, и его отвезли в отдельную палату отсыпаться после укола пентотала натрия.
В палате его ждала Клэр.
— Миссис Эллиот, с вашим мужем все в полном порядке, — заверил юный доктор Митчелл, сопровождавший Харви. — Ему просто нужно отдохнуть. Я думаю, вам тоже отдых не помешает.
— Боюсь, что я неделю заснуть не смогу, — пожаловалась Клэр.
— Могу дать вам лекарство, если хотите, — предложил доктор Митчелл.
— Может быть, потом, — ответила Клэр. — Попозже.
— К сожалению, нам пришлось обрить вашего мужа наголо, — извинился доктор Митчелл. — На тот момент у нас не было другого выхода.
— Такая сумасшедшая ночь… то есть сумасшедший день, — вздохнула Клэр. — Что произошло?
— Нечто очень важное, — ответил доктор Митчелл. — Благодаря некоторым отважным и честным людям.
— Благодаря вам, вы хотите сказать. Спасибо, — поблагодарила Клэр.
— Вообще-то я имел в виду вашего мужа, — возразил доктор Митчелл. — Что касается меня, то я получил массу удовольствия. Я узнал, как стать свободным и что нужно делать, чтобы оставаться свободным.
— И что же?
— Нужно бороться за справедливость, даже если видишь человека впервые в жизни, — сказал доктор Митчелл.
Харви Эллиоту наконец удалось открыть глаза.
— Клэр… — пробормотал он.
— Милый… — ответила она.
— Я тебя люблю, — сказал Харви.
— И это чистая правда, — заверил доктор Митчелл. — На случай, если вы когда-нибудь в этом сомневались.
ПЕСНЯ ДЛЯ СЕЛЬМЫ[8]
Перевод. О. Василенко, 2010
В школе Эла Шрёдера редко называли по имени, для всех он был просто Шрёдер. То есть не совсем просто Шрёдер: его фамилию выговаривали на немецкий лад, как будто он и есть тот знаменитый немец Шрёдер, который давно умер, хотя на самом деле Эл был стопроцентный американец, вскормленный на кукурузных хлопьях, и в свои шестнадцать очень даже жив.
Хельга Гросс, преподаватель немецкого, первой стала произносить его фамилию с немецким акцентом, и остальные учителя тут же поняли, что так и должно быть: это сразу выделяло Шрёдера среди остальных и напоминало, что он требует особого отношения. Для блага Шрёдера причина такого особого отношения тщательно скрывалась от всех учеников, включая и его самого.
Он был первым в истории школы настоящим гением. Невероятный IQ Шрёдера, как и IQ всех остальных учеников, хранился в строжайшей тайне: результаты тестов лежали в кабинете директора, в запертом шкафу с личными делами.
По мнению Джорджа М. Гельмгольца, дородного декана кафедры музыки и дирижера школьного оркестра, Шрёдер вполне мог стать столь же знаменитым, как Джон Филип Суза, автор национального марша «Звездно-полосатый навеки». Всего за три месяца Шрёдер научился так играть на кларнете, что стал первым кларнетистом, а к концу года уже освоил все инструменты в оркестре. С тех пор прошло два года, за которые Шрёдер успел написать почти сотню маршей.
Сегодня оркестр начинающих практиковался в чтении нот с листа, и в качестве упражнения Гельмгольц выбрал один из ранних маршей Шрёдера под названием «Приветствие Млечному Пути» в надежде, что энергичная мелодия захватит новичков и заставит их играть с энтузиазмом. Сам Шрёдер об этом своем произведении говорил, что от Земли до самой далекой звезды в Млечном Пути почти десять тысяч световых лет, а значит, привет ей нужно посылать очень громко и изо всех сил.
Начинающие музыканты воодушевленно блеяли, вопили, завывали и квакали, посылая привет далекой звезде, но, как это обычно и бывает, один за другим инструменты умолкали и наконец остался только барабанщик.
Бум-бум-бум! — грохотал барабан под ударами Большого Флойда Хайрса — самого большого, самого милого и самого глупого парня в школе. Пожалуй, Большой Флойд был еще и самым богатым, ведь со временем ему предстояло унаследовать папочкину сеть химчисток.
Бум-бум-бум! — колотил в барабан Большой Флойд.
Гельмгольц махнул палочкой, призывая барабанщика к молчанию.
— Спасибо, Флойд, — сказал он. — Твое усердие должно стать примером для всех остальных. А теперь мы начнем сначала — и пусть каждый из вас продолжает играть до конца, несмотря ни на что.
Только Гельмгольц поднял палочку, как в класс вошел школьный гений Шрёдер. Гельмгольц приветственно кивнул.
— Так, ребята, — сказал он оркестру начинающих, — а вот и сам композитор. Постарайтесь его не огорчить.
Оркестр вновь попытался послать привет звездам и вновь потерпел неудачу.
Бум-бум-бум! — грохотал барабан Большого Флойда — сам по себе, в ужасном одиночестве.
Гельмгольц извинился перед композитором, сидевшим в уголке на складном стуле.
— Извини, — сказал Гельмгольц. — Они всего второй раз его играют, сегодня впервые попробовали.
— Да ничего, я все понимаю, — ответил Шрёдер.
Он был неплохо сложен, но ростом не вышел, всего пять футов и три дюйма, и очень худощав. А лоб у него был выдающийся — высокий и уже изборожденный морщинами тяжелых дум. Элдред Крейн, декан кафедры английского языка, прозвал этот лоб «белыми скалами Дувра». Неизменная гениальность мысли придавала лбу Шрёдера тот самый вид, который лучше всего описал Хэл Бурбо, учитель химии. «Шрёдер, — однажды заметил Бурбо, — выглядит так, словно сосет очень кислый леденец. А когда леденец окончательно растает, Шрёдер всех прикончит». «Всех прикончит» было, конечно же, поэтическим преувеличением. Шрёдер никогда ни на кого и голос не повысил.
— Может, ты расскажешь ребятам, для чего ты написал этот марш, — предложил Гельмгольц.
— Не стану я ничего рассказывать, — ответил Шрёдер.
