Пьер Клоссовски - Бафомет
— Не меня ли самого ты только что спас из пламени?
— Тебя спас твой Творец, Тот, кем ты востребован как Его собственное создание, поскольку так ты мне говоришь, и я с этим не спорю! Ибо я — не господин, который пожинает, как Он, то, чего не сеял!
— О, кто бы ты ни был, не оставляй меня!
— Прими мое служение, и я буду твоим верным слугою!
— Какую еще большую услугу ты мог бы мне оказать, ты, вернувший меня себе самому!
— Освободить тебя от себя самого…
— От меня самого? Но ведь нужно, чтобы в моем теле судили именно меня!
— Отнюдь не нужно! Этого хочешь ты сам! А вовсе не ту свободу, которую ты потеряешь, когда воскреснешь таким, каков ты сейчас, — не того знания, которое ты вновь забудешь, когда узнаешь себя таким, каким тебя знает твой Создатель, на пользу это тебе пойдет или во вред! Но как же ты тогда себя узнаешь? быть может, как нечто хуже мухи?
— Так ты, наверное, повелитель мух, коли так утверждаешь!
— Конечно, нет! Ибо Он создал также и мух, дабы внушить вам более высокое мнение о самих себе! Но если бы ты сохранял теперь свою свободу, ты бы знал, что нет никакой разницы между блаженством серафима у подножия его трона и блаженством шершня, услаждающего себя потом из моего пупка!
— Значит, в этом и состоят твои услуги?
— Высокого же ты о себе мнения! Я так и останусь тебе навсегда бесполезным слугою! Прощай же! — произнес отрок с глубоким поклоном. Великий Магистр крепче вцепился в его ноги:
— Ты меня покидаешь? Остановись, — умолял он. — Под каким именем тебя призывать?
— Ты отказываешься от моих услуг! Какое тебе до моего имени дело? Поистине, поистине говорю тебе: миллионы братьев и сестер, умершие в тебе из-за высокого мнения, которое ты о самом себе составил, знают мое имя и в нем возрождаются; для такого над-мерного дыхания, как у меня, нет никакого имени собственного, как не в силах устоять перед головокружением от моей стати и высокое мнение, составленное о себе каждым; мое чело выше звезд, ноги мои вздымают бездны мироздания.
Столь высокомерное заявление со стороны изящного подростка, хотя Великого Магистра и покорило выражение его лица, не могло не показаться старому тамплиеру смехотворным, и этот приступ рассудочности вмиг стер из памяти храмовника все то, что только что произошло и привело его сюда, пресмыкающимся у ног пажа, чьи колени он тесно прижимал к своей груди, елозя руками по ляжкам отрока. Тот, нахмурив брови, сделал было движение, чтобы высвободиться.
— Каково же это необыкновенное имя?
— Куда подевалась твоя серьезность, Великий Магистр! Говорить это имя тебе бесполезно: как только приходишь в себя, вспомнить его невозможно.
— Продиктуй мне его по слогам, прошу тебя, дабы я мог воззвать к тебе хотя бы и всего один раз! Отрок начал:
— Б-А…
— Ба?.. — повторил Великий Магистр.
— Ф-О… — продолжал отрок.
— фо…?
— М-Е-Т…
— …мет!..
Внезапно отрок показал на него пальцем:
— Как тебя зовут?
— Но… Жак де Моле… увы!
— Как ты будешь звать своего верного слугу?
Все еще скорчившийся на полу, сир Жак уронил руки. Отрок, немедленно высвободившись из его хватки, отступил на шаг.
— Сир Жак де Моле, отсрочка подходит к концу. Я не могу повторить тебе свое имя. Слишком почтительный по отношению к Создателю, я с уважением соблюдаю договор, который нас связывает: память — его вотчина, моя — забвение себя теми, кто во мне возрождается. И я, конечно же, воздержусь напоминать Ему, что прежде чем создать вас, всех остальных, Он умертвил в себе тысячи богов, чтобы создать Себя единственным! Я не могу ничего против памяти, которую Он оставил своим творениям.
— Подожди! — вскричал Великий Магистр и распростерся во весь рост, протянув руки к юному пажу, который повернулся было к нему спиной, но тут же резко обернулся:
— О Великий Магистр, говори, пока не вернулся в состояние недоумевающего вихря! Что еще хочешь ты узнать? — добавил отрок, но в его глазах сияло то же сочувствие, что и во взгляде Терезы.
— Я уже не знаю, в чем мне нужно тебе признаться, помоги мне! — прошептал Великий Магистр. — Помоги мне, ты же это знаешь!
— Ты, значит, веришь в меня? Решайся же!
— Спрашивай, иначе меня задушит глупость… — задыхаясь, пробормотал Великий Магистр.
Тогда, приблизив свое сияющее девичье лицо к иссушенному пепельно-серому лицу старого воина-монаха, отрок шепнул ему:
— Ты не покаешься теперь в том, что бежал перед драконом из тенистой ложбины?
— Я умираю со стыда!
— Не в этом ли ты никак не мог мне признаться?
— Так и есть!
— Но если теперь ты этого стыдишься, то не потому ли, что не колеблясь сразился бы с ним в качестве доблестного рыцаря, каковым и являешься?
— Ну конечно!
— Но позаботится ли доблестный рыцарь о том, чтобы отметить за трусость шершня?
— Это было бы смехотворно!
— Не может ли быть, что ты стыдишься скорее своего покаяния?
— О, дай мне снова к нему повод!
— Но, — сказал, слегка отодвигаясь, отрок, — что если отвага рыцаря такова, что он готов сразиться с драконом оружием шершня? Не более ли достойно и справедливо добиться торжества подобным способом?
— Что ты имеешь в виду?
— Дабы он восторжествовал, ему нужно утолить жажду из источника сосцов и почерпнуть там крепость, необходимую его стрекалу: затем он полетит на штурм и, если поработит дракона, тот отдаст ему свое жидкое сокровище!
— Ты принимаешь меня за дурака? — вскричал, внезапно выпрямляясь, Великий Магистр, — и не пора ли тебе, негодяй, наконец мне подчиниться!
Он ринулся вперед, но тут же вновь повалился в собственную пустоту: он вернулся в свое летучее состояние.
— А! Где я был? Что я сказал? Где я?
— Вне сожженного тела Великого Магистра, как и пристало его испущенному дыханию?
— Какого Великого Магистра?
— Будь верен своему забвению!
— Бафомет, Бафомет, кто же ты такой в моем забвении? — вопросил он, вихрясь вокруг отроческой фигуры, лицо которой стягивал апостольник. В ответ, чуть отодвигая своей прекрасной рукой покрывало кармелитки:
— Владыка Изменений! — произнесла она, и ее длинные ресницы трепетали, а пальцы играли с четками, завязанными на поясе черной рясы, ниспадавшей длинными складками до самых ног. — Поистине, говорю тебе: тот, кто питает свое забвение моим девственным млеком, обретает невинность; тот, кто тем самым насытится и сам, тут же возжаждет семени моего уда; но тот, кто отопьет моего семени, даже и не помышляет более о том, чтобы меня призывать; ибо он не боится более проходить через тысячи и тысячи перемен, которым никогда не исчерпать Бытия.
— О, дай же! чтобы мне не надо было более тебя призывать!
— Но горе тому, кто пьет из моего уда со своей памятью, чтобы плюнуть на мои девственные сосцы! Поистине, он пьет свое осуждение!
— О Бафомет! я голоден, я жажду твоего молока, твоего семени, не оставляй меня томиться подобно умирающему от жажды оленю! — прошептало на выдохе забвение Великого Магистра, увиваясь вокруг корсажа, распираемого изнутри грудями монахини.
— Ты отказываешься от своих обязанностей Великого Магистра?
— Насколько знаю, я никогда их и не отправлял; но коли ты так утверждаешь, я отказываюсь от них от всего сердца!
— Обещаешь больше не праздновать годовщину своей казни, как делал на протяжении веков?
— Я не знаю, что меня когда-либо казнили, если, разве что, не ты здесь — вопросами, которые мне задаешь! Единственным праздником будет для меня твое имя!
— Отказываешься ли ты от того, чтобы тебя стерли и из людской памяти, и из твоей собственной?
— Что такое моя память? Кем я был? Кто я? Кем буду? Бафомет, поспеши мне на помощь!
— Чего ты хочешь?
— Всех изменений!
— Смотри!
И монахиня указала на стоящую перед ней на коленях фигуру старика — со сведенными вместе руками, закрытыми глазами, отвисшей челюстью.
— Кто это? — выдохнуло вопрос забвение Великого Магистра.
— Память сира Жака де Моле, противящаяся тому, чтобы я питала твое забвение!
— Чего же она хочет, коли остается так перед тобою в мольбе?
— Чтобы его Создатель вспомнил о своем отношении к его воскресению: насколько она презирает самозабвение, вытекающее из моих девственных сосцов, настолько же хочет моего уда…
— Как? Она, значит, стремится испить собственное осуждение?
— Отнюдь не поэтому жаждет она моего семени, а чтобы самой кормиться оскорблением, даже и ценой осуждения: ибо, поистине, тот, кто пьет меня со своей памятью, меня оскорбляет, о забывчивое дыхание, слишком хорошо припоминающее мои предостережения!
— Почему ты покорна оскорблениям памяти, о дарительница забвения?
