Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла

На Мэншен-стрит есть две овчарки; конечно, утверждение несколько притянутое, но вполне сойдет.

— Возможно, — отвечает он явно с сомнением.

— Не скажи я, что Ред — динго, вы бы так не волновались, — говорю я, — я ведь мог назвать его просто дворняжкой.

— Что вы меня убеждаете, думаете, я динго не распознаю? — Тон его снова делается угрожающим.

Не успеваю я ответить, как его доберман-пинчер, по своему происхождению явно продукт Северного побережья, выбежав из дому, начинает задирать Реда. Собаки прыгают и мечутся по обе стороны забора, пинчер и рычит и лает, а Ред только рычит. (Динго на воле не лают. Прирученные, некоторые из них научаются лаять, но Ред так и не научился.) Ред бегал напористо, его рыжевато-коричневая шерсть вся так и лоснилась, а пушистый хвост с белым кончиком был задран кверху. Наблюдать за ним одно удовольствие: бежит он ровно, легко и может бежать без устали часами.

— Вот об этом я и толкую, — говорит Свинберн, — ваш азиатский волк может загрызть мою собаку.

— А от кого больше шуму? — спрашиваю я. Агрессивность пинчера под стать задиристости его хозяина.

— Ну при чем тут шум? — говорит он. — Глядите, как он крадется, прямо по-волчьи.

— Что ж, это инстинкт врожденный, — поясняю я. — У динго он вырабатывался тысячелетиями во время охоты на эму и кенгуру. Он крался незаметно, чтоб не спугнуть добычу.

— Значит, ваш волк крадется, готовясь напасть, так, что ли?

— Ну не обязательно, — говорю я. — Не более чем ваш. А вот если бы одна собака вторглась на территорию другой, тут, конечно, началась бы драка. Но они не думают этого делать.

— Ваш свободно перемахивает через забор, — говорит он. — Я сам как-то видел. Он может загрызть мою собаку и разделаться с курами.

— Только не на вашей территории, — отвечаю я. Я начинаю терять терпение. — Никогда Ред и носа не сунет к вам. Он знает, что это не его владения.

— Выходит, у него что, какие-то моральные устои имеются, так, что ли? — Свинберн повышает голос: — У этого вот дикого пса…

— У них у всех есть моральные устои, хотя это термин антропоморфический. Ни дикие, ни домашние собаки обычно не вторгаются на чужую территорию.

— Это по-вашему, — говорит Свинберн. Лицо его багровеет. — Я вас предупреждаю, пусть он лучше сюда не суется. А если сунется, я его пристрелю. Закон на моей стороне.

Я настолько обозлился, что иду в дом и выношу молоток. И начинаю отдирать доски у забора.

— Эй! Что вы делаете? — кричит он. — Это же мой забор. Я не шучу, сказал, что пристрелю вашу азиатскую дворняжку, и сделаю это.

— Ред — чистокровный динго, — почти рычу я. Я вне себя, а тут еще гвозди как назло не поддаются. — Забор-то наш.

Я отдираю четыре доски, но, как я и предсказывал, собаки вовсе не собираются пролезть в дыру и кинуться на противника, а продолжают носиться вдоль забора, каждая по своей стороне. Так я наглядно иллюстрирую теорию Лоренца.

— Запугивают друг друга, только и всего, — говорю я. — Можете убедиться сами. Куражатся. Всласть покуражатся и успокоятся.

— Возможно, — отвечает Свинберн и на этот раз с сомнением в голосе.

— Давайте-ка выведите своего пса на улицу, — говорю я. — А я — своего. Они встретятся посреди улицы, обнюхают друг друга, но драки не будет. Не из-за чего им драться. Ни тот ни другой не претендуют на проезжую дорогу. А вот тротуар — тут уж другое дело.

— А я не собираюсь рисковать, — говорит он, подзывает своего пинчера и отправляется восвояси. — Может, вы и правы, и вашему динго следует сидеть дома и не выбегать за пределы вашего сада.

Вам, возможно, покажется, что это прозвучало примирительно. Однако тут был скрытый сарказм. В то время я увлекался австралийской флорой. Купив участок у подножия холма, я построил дом, не тронув ни деревья, ни кусты. Мне хотелось, чтоб мой сад представлял собой первозданные австралийские заросли, и-потому я оставил в том виде, в каком создала природа, все то, что другие жители Мэншен-стрит считали «мусором». Насадил полевых растений — варатас, похожие на красные факелы; нежные, словно восковые цветы-звездочки и дикий шиповник; издающие пряный запах боронип; полевые бархотки и изящные по форме клеомы. Все это отвечало моему новому увлечению так называемым «furyu» — слово, которое часто употребляют, когда говорят о чем-то сугубо японском. Его можно перевести как нечто «сделанное со вкусом», но японцы вкладывают в это слово более емкое значение, примерно такое: «плыть по ветру», следовать природе, первозданной материи и ее предписаниям. Перенося это на австралийскую почву и приспосабливая к нашим понятиям, я принимаю природу такой, как она есть, и учусь наслаждаться неброской красотой австралийских диких кустарников и полевых цветов.

Соседи не одобряли моих пристрастий. На своих участках они завели лужайки, разбили сады, уходящие вниз уступами, клумбы с многолетними и однолетними растениями. Они вырубили большую часть деревьев и насадили экзотические растения. По их мнению, мой «сад» позорит улицу. И такого же мнения они были о нашем невысоком, неприметном доме, теряющемся на фоне стройных эвкалиптов и других домов из песчаного камня. Они отдали предпочтение бунгало в стиле модерн, обнесенным верандами.

Куда больше мы пришлись бы им ко двору, если бы поселились на Мэншен-стрит в дни моего увлечения азалиями и камелиями. В прежнем доме мы с Мартой занимались декоративным садоводством — прокладывали аллеи по строгому плану и так далее. И большую часть наших насаждений составляли азалии и камелии. Я стал знатоком по части азалий и даже принял как-то участие в дискуссии на страницах специального журнала о том, правы или нет ученые, утверждающие, будто Розовая жемчужина (Azura Karami) действительно была прародительницей видов растений с розовыми цветами.

Но это было в прошлом, и хотя мне по-прежнему нравятся азалии, моя любовь к ним на том и кончилась. К сожалению, далеко не всем дано оценить дикую флору Австралии. Как-то раз, когда мы вернулись домой поело недельного отсутствия, мы обнаружили на нашем участке тонны две всякого хлама. Со стороны улицы у нас нет забора, и кто-то, очевидно, решил, что это пустырь. Дом наш расположен у подножия холма и с улицы почти невидим. Правда, этот некто мог бы обратить внимание на обилие полевых растений. Он свалил ржавые банки, всякую железную рухлядь, тряпье и прочий мусор даже туда, где рос шиповник.

Мы и в самом деле не вписываемся в Мэншен-стрит по многим причинам. Первая — это моя профессия журналиста и писателя. К тому же мы с Мартой увлекаемся теперь Шагалом; наше прежнее увлечение Рембрандтом было бы принято здесь куда благосклоннее.

А тут еще этот автомобильный психоз. У соседей по одной, а то и по две машины, а мы не видим в этом необходимости и считаем, что можно прекрасно обойтись и такси либо взять машину напрокат. Когда же до них наконец дошло, что нам вполне по средствам иметь машину, а мы просто не хотим, они расценили это как нечто вовсе не присущее австралийцам или что-то в таком духе.

История с собакой лишь утвердила их в этом мнении, и Свинберн, судя по всему, пытался подлить масла в огонь.

— Ну чего ты злишься? — упрекнула меня Марта, когда я вошел в дом.

— Осел толстозадый! — сказал я.

— Ты его все равно не образумишь, — заметила Марта.

— Знаю. Просто я хотел немного позабавиться.

— Как бы там ни было, а нам, вероятнее всего, придется расстаться с Редом, — сказала Марта.

— Каким же это образом? — спросил я.

В этом была вся загвоздка. Я вовсе не собирался отдавать его в зоопарк, как мне советовал кое-кто из обитателей Мэншен-стрит. Динго — животное свободолюбивое, общительное и умное, и было бы жестокостью посадить его в клетку. В то же время отпустить его на волю я не мог — ему всего только год, и он еще не приучен сам добывать себе пропитание. В естественных условиях его научила бы этому мать, но Ред попал ко мне еще щенком. Мой друг зоолог привез его в Сидней и, когда выяснилось, что его жена не захотела держать в доме динго, отдал его мне.

До следующей субботы мы со Свинберном не видимся. В субботу он опять окликает меня через забор.

— Может, и справедливо то, что вы говорите про своего динго в настоящий момент, но ведь природа обязательно себя проявит, — говорит он. — Охотничий инстинкт слишком силен. Не моих, так чужих кур он в конце концов передушит.

— Ред не умеет охотиться ни на домашних птиц, ни на кого бы то ни было, — отвечаю я. — Ему это ни к чему. Он у нас голодный не сидит.

— Врожденные инстинкты устойчивы, — заявляет Свинберн.

— Нам с вами неизвестны его врожденные инстинкты, — отвечаю я.

— Это же дикая собака.

Теряя терпение, я говорю:

— Профессор Конрад Лоренц, считающийся одним из всемирно известных авторитетов по части собак, утверждает, Что динго — потомки домашних собак, завезенных сюда аборигенами. Он указывает, что чистопородный динго часто имеет белые чулки на лапах либо белую звездочку на лбу и почти всегда у него кончик хвоста белый. Никакой закономерности в распределении этих отметин нет, добавляет он. К тому же они никогда не наблюдаются у диких животных, а у домашних животных встречаются довольно часто.