Елена Чижова - Орест и сын
“Возьмем мою тетю, — Инна вступила ободренно. — Мальчики умерли — это несправедливость. — Она произнесла как данное. — Тетя Лиля возненавидела остальных и ждет, когда все — один за другим — перемрут, причем не просто ждет, а действует: то газу напустит, то воды... И вы хотите доказать, что она действует справедливо?” — “Этих доказательств не существует в природе”, — он отвечал тихо и растерянно. “В природе? — Инна помедлила. —
В природе рано или поздно перемрут все, и ваши прямые пересекутся. Ч.Т.Д.”. — Она опустила указку.
“Что?” — Орест Георгиевич переспросил беззащитно. “Что и требовалось доказать”, — промямлил Чибис.
“Согласен, — Павел Александрович улыбнулся широко. — Если соотнести требования вашей бедной тети с бесконечностью, они оказываются справедливыми хотя бы потому, что рано или поздно, а точнее, в обозримом будущем перемрут, как вы справедливо выразились, все, а следовательно, ее справедливость для нее восторжествует. Смерть, как говорится, на ее стороне. А вы — умница! — он заключил неожиданно. — В логике вам не откажешь, среди молодых это — редкость”.
Орест Георгиевич сник. “А как же опера? Что — не купили?” — он спросил очень тихо. “Нет”, — она ответила, и Чибис опустил глаза.
“Друзья мои, я пришел вас фотографировать. — Павел Александрович обнял отца за плечи и повел к дивану. — Сфотографирую и возьму с собой в дорогу”. — “Опять уезжаешь?” — Орест спросил вяло. “Вилами, вилами по воде, но — встретим во всеоружии. — Он подошел к окну и расправил тяжелые красные складки. — Вот. Павильон готов”. Чибис сел на диван послушно. Павел Александрович отложил камеру и взялся устанавливать свет: одной рукой он держал торшер за ножку, другой вертел шею абажура. Белый овал заскользил по стенам, выхватывая темные лица из рам.
“Если позволите, я хотел бы сохранить на память и вас”. Инна стояла скромной школьницей. Он взял ее за руку и повел за кресло. Чибис смотрел, как его пальцы, касаясь подбородка, поворачивают Иннину голову. “Прошу вас положить руку на кресло”. Иннина рука легла. Павел Александрович отошел и направил свет: “Орест, взгляни, какая красота!” — он позвал, и отец поднялся с дивана. “Чуть левее, — Павел Александрович приказал вдохновенно, — слишком много света”, — и оттолкнул абажур в сторону. Красная лента спряталась. Иннина щека стала желтоватой. Павел Александрович наводил камеру.
Чибис сморгнул, но оно не смаргивалось. Он видел, как затылок отца напрягся и стянул кожу к вискам. Две глубокие складки прорезались от крыльев носа до углов рта. Похожие на скобы, которые накладывают на место перелома, они жестко закрепили рот. Верхняя губа приподнялась кривовато и презрительно и застыла дугой меж двумя скобками. “Пересеклись”, — Чибис обмер.
Аппарат щелкнул. “Да, — Павел Александрович произнес тихо. — Это хорошо”. Он сел на диван и откинулся на спинку.
Какая-то смутная мысль, похожая на манка — пластмассовую уточку, уводила Чибиса. Никто не обратил внимания. В прихожей он оглянулся на дверь и сел на сундук.
Сундук стоял у самой входной двери вдоль лестничной стены. Прежде над ним висела вешалка, и, маленьким, повздорив с отцом, Чибис прятался под тяжестью старых пальто. Одежда наваливалась на него духотой и затхлым запахом лежалого ватина. Чибис боялся, что однажды не совладает и задохнется. Он представлял себе, как отец найдет его и безутешно заплачет, и однажды действительно крепко заснул на сундуке, так что, когда Орест Георгиевич догадался заглянуть под вешалку, он извлек сына — красного и ошалелого от духоты. После этого случая Орест Георгиевич прибил вешалку к противоположной стене и перенес на нее все старые пальто. С того дня Чибис больше не прятался, и когда приходило настроение подумать, разглядывал выморочное имущество, свободно восседая на сундуке.
Теперь он примостился бочком и уперся ногами в медное кольцо. Приложив к холодной стене разгоревшееся ухо, Чибис готовился обдумать. За стеной ходили — под самой квартирной дверью. Он замер, прислушиваясь. Мешали комнатные помехи. Шаги внезапно смолкли. Тишина, окружившая Чибиса, наваливалась тяжестью старых пальто. Бочком он сполз с сундука, подкрался к двери и отомкнул.
На лестничной площадке, прислонясь плечом к стене, стояла поразительно красивая женщина. Она сделала шаг и, встав перед открывшейся дверью, обежала лицо Чибиса быстрым, тревожным взглядом. Темное напряжение, застывшее в ее глазах, бросало на веки выпуклые тени. Голос отца пробился сквозь портьеру, и глаза, метнувшись в сторону, выпустили Чибисово лицо.
“Он дома?” — она спросила счастливым шепотом, и Чибис кивнул. Женщина двинулась вперед, и он посторонился, пропуская. В прихожей она быстро сняла пальто, набросила на вешалку и шагнула к двери. Пальто соскользнуло бесшумно. Покосившись на злобных старцев, сплотившихся вокруг вешалки, Чибис поднял его, вывернул шелковой подкладкой и положил на сундук.
В комнату он вошел следом.
Она остановилась у двери, словно решимости хватило на два шага. Стоя за спиной, Чибис видел лопатки, сведенные под темной блузкой, и тяжелую каракулевую шапку. Отец обернулся, и, поймав его глаза, женщина заговорила нежным и мелодичным голосом: “У вас странная парадная. Я раньше не встречала. Давит. — Шапка тянула голову назад. — Кажется, мне стало плохо, а потом дверь открылась, — она одолела слово в два дыхания, — и вышел мальчик...” — “Антон”, — подсказал Павел Александрович, и женщина кивнула благодарно.
Павел Александрович смотрел на Ореста, ожидая. Тот молчал, и Павел продолжил вежливо: “Я с вами согласен. Эта лестница действительно странного, прямо-таки загадочного свойства: вы идете вверх, — он подмигнул Антону, — а вам кажется, будто вас тащит, прямо волоком тянет вниз. Кстати, Орест, ты не знаешь, что там, в местной преисподней, — подвалы?” Орест Георгиевич пожал плечами и отошел к окну. Пальцами он оттолкнулся от подоконника и двинулся в обратном направлении.
“Сказать по правде, мне это свойство лестницы даже отчасти нравится, — Павел Александрович провожал глазами идущую мимо фигуру. — Существует же лестница Якова, почему не быть лестнице Ореста? Тебе не надоело кругами ходить? — он спросил особенно вежливо. Не дождавшись ответа, легонько взмахнул кистью. — Ходит, ходит и кружит по сторонам... А здесь, в квартире, вы что-нибудь особенное ощущаете?” Лицо женщины порозовело.
“Ощущаю, — неожиданно и резко ответил Орест Георгиевич, — очень хорошо ощущаю. Квартира изрезана. От прежней отхватили половину — со стороны черной лестницы. Раньше было два выхода”. Маска исчезла с его лица, как будто воск растаял, и оно приобрело темный, илистый цвет. Павел Александрович глядел внимательно: “Нет правды на земле, но правды нет и та-та... Не помню, то ли выше, то ли ниже, впрочем, это все равно... Может, мы все-таки присядем и познакомимся?” — “Мой друг — Павел”, — Орест Георгиевич сказал тихо. “Меня зовут Светлана”, — женщина откликнулась.
“А мы живем в новом районе, в Гавани. Говорят, из северных — самый лучший. — Инна смотрела на женщину. — Там по лестницам не ходят. Везде лифты”. — “Правда? — Павел Александрович заговорил напряженно. — Ну, и как район, каковы жители?” Инна не ответила.
“Давайте чай пить”, — предложил Чибис.
“Что касается правды, — голос Павла смягчился, — пока Антоша накрывает, могу рассказать вам верный способ, как поменять одну правду на другую. Вот вам рецепт из египетского прошлого”.
Чибис слушал, не трогаясь с места.
“Жил да был человек. В наших благословенных краях зваться бы ему Иванушкой-дурачком, а в ихних был он фараон-еретик, и звали его, если не ошибаюсь, Эхнатон…” — “Да, да, я знаю. Нам рассказывали…” — женщина поддержала радостно. “Неужели?” — Павел Александрович переспросил с интересом. “У нас в институте. Я в Механобре работаю. К нам приходит такой… — она подобрала слово, — ученый. Читает лекции. Этот ученый, он так интересно рассказывал: мне самой захотелось стать египтянкой. Конечно, всех не упомнишь, но этого я запомнила — Эхнатон”.
“Замечательно. Впрочем, имя — не суть, но суть иногда затемняет. И решил он бороться со старой правдой верховных жрецов за свою новую, еретическую правду, — Павел Александрович говорил нараспев. — Я не очень высокопарен? — он спросил, словно спохватившись. — Так вот, этот фараон их победил, причем не какими-нибудь колесницами или казнями, а одним росчерком пера. — Павел выписал на стене загадочную закорючку. — Представьте, издал указ, запрещающий писать слово правда старым знаком, которым писали жрецы, и ввел свое, новое правописание. Каково?” Он оглядел стену победно, словно стена была белой, и надпись, сделанная его пальцем, осталась на извести.
“Я бы тоже так сделал, — серьезно ответил Чибис. — Понимаете, мы привыкаем к слову, даже не к самому, а к тому, как пишется: правда, правда, правда, — он повторил монотонно. — Попробуйте, напишите много раз, а потом вглядитесь внимательно. Я пробовал”. — Он взглянул на отца украдкой.
