Кристофер Ишервуд - Фиалка Пратера
— В самом деле? — Такое вступление заставило меня насторожиться.
— Мы понимаем, — Эшмид тщательно подбирал слова, смакуя каждое на вкус, перед тем как произнести, — что вы все оказались в очень трудном положении. Лично я преклоняюсь перед твоим долготерпением и выдержкой. Мы это очень ценим.
— Боюсь, я не вполне понимаю… — начал я. Хотя прекрасно понимал, куда он клонит. И он знал, что я знаю. У каждого своя игра и свои игрушки.
— Буду с тобой откровенен. Надеюсь, это останется между нами…. Чатсворт очень беспокоится. Он не понимает, что происходит с Бергманном.
— Сочувствую, — неприязненно откликнулся я. Эшмид невозмутимо посмотрел на меня.
— На него все жалуются, — в том же елейном тоне прожурчал он. — Анита вчера жаловалась. Грозилась уйти с картины. Мы ее, конечно, отговорили. Но ее трудно осуждать. В конце концов, она звезда. А Бергманн обращается с ней как со статисткой… И дело не только в Аните. Харрис тоже чувствует себя оскорбленным. И Уоттс. Никто не спорит, режиссеру многое позволено. Но всему есть предел.
Я промолчал. Мне страшно не хотелось соглашаться с Эшмидом.
— Вы ведь с ним друзья, правда? — Это прозвучало шутливым упреком.
— Не разлей вода, — с вызовом ответил я.
— Тогда, может, объяснишь мне, что с ним происходит. Какая муха его укусила?
— Никто его не кусал… Это трудно объяснить. Он очень беспокоится за семью…
— Да, я слышал об этой заварушке в Австрии… Но ведь там уже все закончилось, нет?
— Наоборот. Похоже, что все только начинается.
— Но позволь, ведь бои прекращены… Его семье ничего не грозит. Что ему неймется?
— Знаешь, это бессмысленный разговор. Тебе трудно понять… Я ведь понимаю, что, кроме сдачи картины, тебя ничего больше не интересует. Дайте человеку прийти в себя. Он соберется.
— Будем надеяться, — Эшмид криво ухмыльнулся. — Его настроение стоит студии огромных денег.
— Он соберется, — чуть тверже повторил я. — Увидишь. Все будет в порядке.
Но я не был уверен. У меня была очень слабая надежда. И Эшмид знал это.
Я так и не понял, с чего все началось. Пару дней спустя я краем уха услышал, как Джойс что-то говорила Кларку об Эдди Кеннеди. Я бы и внимания не обратил, но при моем появлении они умолкли с видом ехидным и смущенным одновременно.
В то утро до меня еще не раз доносилось имя Кеннеди. Его упомянул Фред Мюррей. Потом оно мелькнуло в разговоре Роджера с Тимми. В ожидании репетиции его произнес актер, загримированный под принца Рудольфа, беседуя с «графом Розанофф». При этом оба искоса поглядывали в сторону Бергманна, и на их лицах читалось плохо скрываемое удовлетворение.
Когда я заглянул в будку звукооператора, Роджер спросил меня:
— Слыхал? Сегодня утром Эдди Кеннеди смотрел отснятые куски.
Сначала я не понял, о чем он.
— Странно, я тоже был в зале, но его не видел.
Роджер ухмыльнулся.
— Само собой. Он смотрел их уже после. После того как вы с Бергманном ушли.
— С какой стати?
Роджер с подозрением посмотрел на меня, словно соображая, прикидываюсь я дурачком или нет.
— Крис, все ясно как божий день. Раскинь мозгами.
— Неужели картину решили отдать ему?
— Ужели-ужели.
— Ч-черт!..
— Как думаешь, Бергманн в курсе?
Я покачал головой.
— Он бы мне сказал.
— Ради бога, Крис, не говори, что узнал это от меня.
— Я бы предпочел вообще оставаться в неведении.
— Жаль человека, — задумчиво произнес Роджер. — Не заладилось у него тут. Срывается он частенько, правда, ну так я как-то привык не обращать внимания на его выплески. Подумаешь, великое дело. А так — достойный мужик… Ужасно жаль. Опять же из этого Эдди режиссер как из тебя папа римский.
Меня же грызла трусливая мыслишка: только бы Бергманн услышал эту новость, когда меня не будет поблизости. Я попытался улизнуть с обеда, но он меня подкараулил:
— Пошли, поедим в отеле.
Вот оно, чего я так боялся!
Разумеется, Кеннеди с Эшмидом были уже здесь. Они о чем-то увлеченно беседовали. Кеннеди что-то объяснял. Он разложил нож, вилку и ложку в квадрат и тыкал в них перечницей. Оба сделали вид, что не заметили нас, но когда мы проходили мимо, Эшмид вскинул глаза на своего собеседника и негромко угодливо засмеялся. Режиссеры и актеры взирали на нас с любопытством. Я буквально лопатками чувствовал на себе их взгляды.
За едой Бергманн был погружен в мрачную задумчивость. Мы едва перекинулись парой слов. Кусок не лез в горло. Меня мутило. Сказать? Нет, не могу. Я ждал, что вот-вот грянет гром.
Мы уже собрались вставать из-за стола, как в зал вошел этот несносный Паттерсон.
Он останавливался возле каждого столика, здоровался, отпускал какие-то шуточки. Чутье подсказывало мне, что до нас он дойдет непременно. Его глупая физиономия светилась злорадством, словно он вытянул счастливый билет.
— Здравствуйте, господин Бергманн, здравствуйте. — Не дожидаясь приглашения, он подсел к нам. — Что я слышал? Это правда?
— Что — правда? — неприязненно буркнул Бергманн.
— Про ваш фильм. Вы и впрямь решили бросить съемки?
— Бросить?
— Ну да, уйти. Отказаться…
Бергманн, казалось, не понимал, о чем идет речь. Потом вдруг резко дернулся вперед.
— С чего вы это взяли?
— Гм, ну вы же знаете, — гаденько улыбаясь, Паттерсон уклонился от ответа, — как быстро распространяются подобные слухи. — Его цепкие глазки шарили по лицу Бергманна. Потом обернулся ко мне, всем своим видом выражая участливость, впрочем весьма неубедительно. — Надеюсь, я не ляпнул ничего такого?
— Вообще-то я не любитель студийных сплетен, — как можно небрежнее проронил я, мечтая провалиться сквозь землю.
Бергманн тут же вперился в меня яростным взглядом:
— Так вы тоже слышали об этом?
— Наверно, меня ввели в заблуждение, — почти в открытую издевался Паттерсон, — коль скоро вы впервые слышите об этом… Хотя все это очень странно, очень. Я получил эту информацию из весьма авторитетных источников и не предполагал, что она нуждается в проверке. Говорили, что Эдди Кеннеди…
— Ах, так вы об этом… — Я отчаянно пытался дать Бергманну понять, что он должен сделать вид, будто находится в курсе событий. — Ну, это ведь проще простого. Случается, посмотрит человек отснятый материал, а вокруг этого навертят невесть что.
Но Бергманн отнюдь не был настроен на дипломатический лад.
— Кеннеди смотрел материал? А я об этом впервые слышу? Мне даже не потрудились сообщить! — Он неожиданно повернулся ко мне. — Вы знали все это время? Вы с ними заодно, вы сговорились?
— Я… я не думал, что это имеет какое-то значение…
— Конечно, не имеет! Разумеется! Меня предали, обвели вокруг пальца, мне врут на каждом шагу, какие пустяки! Мой единственный друг оказался в одном стане с моими врагами, это тоже пустяки. — Он цепко взглянул на Паттерсона. — Кто вам это сказал?
— Хм, видите ли, мистер Бергманн, я не вправе назвать…
— Ну конечно, как же иначе, вы не вправе! Эти люди вам заплатили! Прекрасно! Я сам вам скажу, кто это. Эшмид!
Паттерсон пытался сохранить невозмутимое лицо. Но тщетно!
— Эшмид! — торжествующе воскликнул Бергманн. — Я так и знал! — Он говорил так громко, что за соседними столиками стали оглядываться на нас. — Я вобью эту наглую ложь ему в глотку.
Он вскочил на ноги.
— Фридрих! — Я едва успел схватить его за руку. — Погодите! Не сейчас.
Видимо, в моем голосе появились непривычные повелительные нотки; Бергманн как будто заколебался.
— Мы поговорим с ним на студии, — торопливо продолжал я. — Поверьте, так будет лучше. Не надо пороть горячку.
Бергманн кивнул и сел на место.
— Отлично, разберемся с ним позже, — согласился он, тяжело дыша. — Сначала надо увидеть его хозяина. Прямо сейчас. После обеда.
— Вот и хорошо. — Я хотел одного: хоть как-то утихомирить его. — После обеда.
— Похоже, мне выпало принести дурные вести, — глупо ухмыльнулся Паттерсон. В этот момент я по-настоящему возненавидел его.
— Послушайте, — осторожно начал я, — надеюсь, вы не собираетесь давать ход этой сплетне?
— Ммм, — уклончиво промычал он, — конечно, сначала надо все уточнить… Если господин Бергманн соизволит сделать заявление…
— Никаких заявлений, — отрезал я.
— Еще как соизволит, — вмешался Бергманн. — Безусловно, я сделаю заявление. Тут все шито белыми нитками. Пусть весь мир узнает об этом предательстве. Я напишу во все газеты. Я сделаю всеобщим достоянием, как в вашей стране обращаются с иностранным режиссером, гостем вашей страны, наконец. Это самый настоящий удар в спину. Это чистой воды дискриминация. Травля. Я подам на вас в суд.
— Я уверен, — вмешался я, — сегодня же мы уладим это недоразумение. Сегодня же вечером вас обо всем известят.
