Евгений Титаренко - Критическая температура
«Юра! – мысленно позвала она, чтобы Юрка не дал этой стихии поглотить ее. – Ю-ра!..»
И поверила, что он услышал, когда Юрка поднялся, подошел, обнял ее за плечи. Снова тихонько и нервно засмеялась вдруг без причины. И машинально защитила грудь в то время, как он целовал ей виски, голову…
А радиола остановилась опять, замолчала.
На дворе уже едва просматривались деревья. И, против обыкновения, не слышалось детских голосов.
Милка заставила себя повернуться к нему.
– Тебе пора, Юра…
– До завтра?.. – спросил Юрка.
Она кивнула:
– До завтра!
Потом, уже у выхода, Юрка еще раз осторожно поцеловал ее в губы.
А Милка, прикрыв за ним дверь и подождав, когда стихнут его шаги на лестнице, замешкалась вдруг, будто оцепенела, держа руку на никелированной защелке замка.
Очнулась и торопливо скользнула в свою комнату, когда услышала движение в комнате матери. Хотела занять себя чем-нибудь для виду, но не нашла – чем, и остановилась у подоконника, лицом к двери.
Мать вошла в том же ярком халатике и с высокой прической, какую делала по утрам.
Села в уголок дивана и закинула ногу за ногу. Только после этого внимательно, долго посмотрела на Милку и спросила:
– Тебе очень нравится Юра?
– Я не приглашаю домой того, кто мне не нравится… – сказала Милка.
Мать усмехнулась, вприщур испытующе глядя на нее.
– Ты меня отлично понимаешь. Я говорю не об элементарном уважении к человеку… – Она поморщилась, не находя ясных и в то же время достаточно обтекаемых выражений, какие приняты в разговорах родителей с детьми. – Он кажется тебе самым лучшим?
– Почему – кажется? – переспросила Милка. – Он и есть лучший!
– Ну, дай бог… Тем более, это твое личное дело… Только у тебя еще куча времени впереди… Не ошибись.
И Милка наконец не выдержала, взорвалась:
– Почему ты как будто предостерегаешь меня?! Ты что, сама слепая?! Не торопись, не ошибись!.. Или ты хочешь, чтобы и я тоже, как ты, – одна вот так, всю жизнь, а?! Ты знаешь, что мы как сироты с тобой?! – Даже губы ее побелели в эту минуту, чего никогда еще не случалось с ней.
Мать убрала ногу с колена, растерянно выпрямилась.
– Нет, что ты… Этого я и не хочу как раз: чтобы ты, как я…
– А у меня и не будет так! – заявила ей Милка, уже раскаиваясь в постыдной вспышке, но и не в силах сдержать себя. – Я не хочу стать одинокой! – В голосе ее дрожали слезы, хотя глаза были сухими.
Мать встала, подошла к ней и сначала как будто виновато, а потом раздраженно высказала, поймав Милку за локоть:
– Если я и думаю о чем-нибудь, то только, чтобы ты не стала одинокой, вроде меня! – Они смотрели в глаза друг другу, но взгляды их впервые не смешивались. – Обо мне речи уже нет! Хотя я одинока только ради тебя! Я хочу, чтобы ты была счастливой, вот и все! Поняла?! Это и цель моя и утешение, пусть даже относительное…
Как неожиданно вспылила Милка, так сразу и успокоилась.
– Я, мам, счастливая! Уже счастливая, понимаешь?.. И не сердись на меня! Я, наверное, еще не привыкла к счастью…
Мать привлекла ее к себе, чтобы поцеловать, и Милка непроизвольно спрятала от нее лицо, потому что в лицо целовал Юрка.
– Дура я… – сообщила она.
Мать подтвердила:
– Мы обе дуры. – И поцеловала ее в затылок.
Потом они без видимой на то причины расхохотались вдруг. Потом, не размыкая рук, обе прошли к телевизору, включили его и, тесно прижавшись друг к другу, остаток вечера сидели в одном кресле, пока дикторша не пожелала им спокойной ночи.
– Не сердись на меня, мама! – уже совершенно успокоенная и счастливая этим спокойствием, еще раз попросила Милка.
– Я не сержусь, глупая! – В подтверждение своих слов мать, категорически тряхнув головой, вслед за дикторшей пожелала ей доброй ночи.
«Сибоней, ты прекрасна, словно утро, Сибоней!..» – напевала Милка, застилая постель.
* * *А ночью Нина Алексеевна, Милкина мать, проснулась от какого-то смутного ощущения беды в доме. Некоторое время глядела в темноту над собой, справедливо рассудив, что ощущение это могло явиться в результате вчерашней нервотрепки, из-за какого-нибудь мимолетного, тут же забытого сновидения. Но задержала дыхание, напрягая слух, и отбросила на сторону одеяло.
Милка плакала, уткнувшись лицом в подушку и обхватив ее руками, плакала навзрыд, тихонько голося и вздрагивая всем телом.
На появление матери не среагировала, но едва Нина Алексеевна, отогнув простыню, которой укрывалась Милка, присела рядом и едва тронула ее голову, чтобы погладить, Милка вся развернулась к ней, обхватив руками за талию, прижалась лицом к ее бедру и, не переставая плакать, сразу вдруг маленькая, несчастная, поджав коленки, вся обвилась вокруг матери.
Нина Алексеевна одной рукой обняла ее, теснее прижимая к себе, а другой стала гладить по волосам, по мокрой щеке.
– Глупышка… – устало проговорила она.
Милка потерлась глазами о ее ночную рубашку.
– Все, мам… – сказала плачущим шепотом.
Нина Алексеевна не ответила, продолжая тихонько гладить ее по волосам.
– Почему все матери добрые, а все дочери злые?.. – всхлипывая, спросила Милка словно бы у самой себя.
– Не злые… – поправила ее Нина Алексеевна. – Просто они еще растут, развиваются… Если меня сейчас потянуть за какую-нибудь косточку, чтобы подросла, – я тоже обозлюсь…
Потом сказала серьезно, усталым голосом:
– Зря я, наверное, вечеринку тебе устроила…
Милка сразу насторожилась.
– Почему, мам?.. – И, не услышав ответа, возразила: – Совсем не зря! Что тебе, жалко?.. Наоборот! Очень хорошо даже!.. – И опять расплакалась.
Нина Алексеевна помедлила немного, потом, уронив шлепанцы, прилегла рядом с Милкой, ничего не сказала, глядя в темноту над собой и заложив руки за голову.
Милка укрыла ее простыней, обняла и уткнулась под мышку матери, чтобы стать снова маленькой, беззащитной – и уж плакать на этом основании, пока плачется.
Потом она успокоилась. И долго лежали обе, укутанные вязкой, наполненной медленными, трудными думами темнотой. Молчали, утомленные. И обе знали, что не спят, и обе долго не решались нарушить скованного зыбкой тишиной молчания. Потом Нина Алексеевна тихо спросила:
– Зачем ты это?..
Милка ответила не сразу. И ответила словно бы о другом:
– Папка прислал что-нибудь к дню рождения?
– Телеграмму, деньги… Разве не помнишь?
– Не помню… – сказала Милка.
– Я тебе показывала вчера…
Милка немного помедлила, словно припоминая, что ей мать показывала вчера, а потом спросила:
– А раньше он мне что присылал?
– Когда раньше?..
– Когда я была маленькой… – объяснила Милка.
– То же самое… Игрушки…
Опять долго помолчали обе.
– Мам… – осторожно позвала Милка. – А как ты встретилась с папкой?..
– Зачем тебе это?
Милка пожала плечами.
– Ничего в этом не было… – сказала Нина Алексеевна. – По крайней мере сейчас не вижу там ничего… Ничего особенного, – уточнила она. – Все, как всегда… Все, как у всех… Это только в семнадцать лет кажется, что мы – не как другие.
– А потом?.. – тревожно спросила Милка. – Потом уже ничего интересного?
– Как тебе сказать… – Нина Алексеевна помедлила. – Всегда интересно… Только интересы потом бывают совсем другие, чем в семнадцать… или даже двадцать, тридцать…
– Значит, все, что в семнадцать, – глупость? – дрогнувшим голосом уточнила Милка.
– Нет, почему?.. Не глупость… Но и совсем-совсем не так уж важно, как это представляется в семнадцать…
– Неправда! – решительно возразила Милка, в голосе ее опять звучали слезы. – Неправда, мам! Зачем тогда жить, если это не важно?! Ты обманываешь меня!
– Может быть, и так… Не обращай внимания. Я все же почти старушка…
Милка протестующе затрясла головой и, безнадежно всхлипывая, еще теснее прижалась к матери.
– Ты не старушка! Но все это очень важно для жизни!.. Это самое главное! Поняла?!
Они замолчали. А минут через двадцать, разбитая, обессиленная, Милка проводила Нину Алексеевну в ее комнату, потому что на работу матери надо было вставать рано.
* * *Знала, знала Милка, что произошедшие накануне события не исчерпали себя, и внутренне была готова к продолжению неожиданностей, поэтому не удивилась, когда, войдя в класс перед началом занятий, обнаружила, что по рукам ходит новое послание. До звонка оставалось еще около пятнадцати минут, а класс был почти в сборе.
«Хороший мой! Любимый мой! – все так же начинала неизвестная. – Снова год позади. Еще триста шестьдесят пять дней! Сегодня уже нет ощущения потери от необратимости уходящего времени, сегодня все воспринимается, как должно, закономерным. И все же чувство рубежа, этапа – есть. Как ни убеждай себя, ни прикидывайся, что ты по-фаустовски достаточно мудр, что естество быстротечности – это и твое духовное естество, – приходит новогодняя ночь, и совсем, как в детстве, как десять лет назад, опять перебираешь в памяти свои неровные – уверенные и неуверенные – шажки по жизни, и в любом случае казнишь себя за то, что ты мог бы успеть, а не успел: где-то сблагодушничал, где-то пожалел себя, где-то поленился…
