Залман Шнеур - Дядя Зяма

Через неделю реб Груним неожиданно снова явился после майрева с крепко зажатым под мышкой зонтом. На этот раз он побоялся поставить зонт в углу, зато произнес «добрый вечер» бодро и отрывисто, как человек, заранее уверенный в победе. Потом шадхен без лишних слов достал из-за пазухи письмо с маркой и разостлал его перед Зямой, как шелковый платок.

Надел дядя Зяма очки и бросил удивленный взгляд сперва на Грунима, потом на письмо. И остался сидеть, окаменев. Перед ним — сплошное поле с ожерельями буковок, кругленьких, как стеклянные бусинки, и удлиненных, как птичьи яйца. И все буковки так женственно-изящны, все с такими милыми хвостиками, все — от нажима вправо — с толстенькими, как пампушки, щечками. Царский почерок!

Чего стоит начало письма, одно лишь «Уважаемому»! Шесть раз закручено, сплошная пружина! И от последней буквы в слове «уважаемому» разбегаются мелкие завитушки в сторону «наставнику нашему г-ну Груниму», словно сплошная полоса астраханского каракуля, который так хорошо известен Зяме-скорняку. А подпись! Сплошной разлет, полет и вылет штрихов и кружков, завершающийся зигзагом с нажимом на конце. И потом еще кругленькой точечкой… Дескать, довольно!.. И гений может утомиться. Мастер больше не хочет показывать свои чудеса!

У Зямы зарябило в глазах от такой роскоши. Это был не почерок, а мечта! Зямина мечта с тех пор, как он осознал постыдность собственных каракулей. Это был идеал, которого сам он не смог достичь, а потом искал у своих детей, но тоже не нашел. И у Шикеле-бухгалтера — не нашел. И вот он лежит перед ним, этот идеал, во всей своей нагой красоте, словно пленная принцесса. В изголовье «уважаемому», а в ногах — такая подпись! Она раскинулась по всему письму и кокетничает. Каждая буква полна особого кокетства, каждое закругление — новая ужимка красавицы. В человеческих ли силах писать таким почерком или это, упаси Бог, какое-то волшебство?

Зяма очнулся от голоса Грунима-шадхена:

— Ну?

«Ну» говорит он, этот глупец. Что «ну», зачем «ну»? Можно ли про такой почерк сказать «ну»? Зяма вскипел, вспыхнул. Кровь ударила в голову, как у влюбленного. Зяма снял очки, вытер лоб и, забыв всю свою важность, промямлил:

— Короче… Кто это, чье это? Откуда?

А Груним сидит себе спокойно и цедит слова сквозь толстые губы, будто это не слова, а перлы. Точно такие же перлы как буквы в письме, которое лежит на столе.

— Чье? А чье оно может быть? Одного еврейского парнишки, сына богача, очень способного. Киевлянина…

Но Зяма кипятится. Зяме некогда.

— Да… Но… Как вам удалось заполучить?.. Такое письмо!..

Груним видит, что «клюет», и протягивает три пальца, не занятых нюхательным табаком, якобы желая забрать письмо со стола. Но Зяма хватает письмо, как жадная рыба хватает червяка, которого вытаскивают из воды.

— Короче, реб Груним! Не томите душу…

Но «заговорить Гнесе зубы» было совсем не так просто, как представлял себе это дядя Зяма. На письмо с удивительным почерком, которое он как сокровище носил при себе во внутреннем кармане пиджака, Гнеся даже взглянуть не захотела. И с Грунимом-шадхеном говорить не пожелала, не подпустила к себе железный наконечник его зонтика. Зато русские записочки, передаваемые из рук в руки, стали все чаще летать между нею и ее двоюродным братом Шикеле. Об этих записках знала только тетя Михля. Потому что, если бы Зяма проведал, кто не дает ему заполучить в дом зятя с таким почерком, он бы и лишней минуты не стал держать в доме этого нюню, своего племянничка. Тетя Михля это хорошо понимала и не хотела раньше времени поднимать шум. Своим женским чутьем она предчувствовала желанный результат и верила, что Гнесино девичье любопытство заставит ее в конце концов уступить. Гнеся непременно даст себя уговорить. И Михля угадала. Слыша день за днем об удивительном сыне киевского богача, Гнеся постепенно стала прислушиваться. Сперва в одно ухо ей запало название большого города: «Киев». Ничего себе — Киев! Это ведь там Днепр прорывается через «каменные пороги», которые описали великие русские писатели. Это город, в котором и по будням едят калачи из смеси пшеничной и кукурузной муки; город, где учатся, где можно учиться… Потом во второе ухо вошла незнакомая фамилия: «Пик». Короткая, но запоминающаяся. Такая фамилия — один раз услышишь, больше не забудешь. И странное дело! Веснушки Шикеле стали казаться ей теперь крупнее и ярче, рост — ниже, а глаза — более близорукими. Уже несколько дней ей это кажется…

В конце концов Гнесю уломали: что в этом плохого? Никто же ее силком не тащит. Всего лишь «посмотреть». Жених приедет посмотреть, и ничего более…

Записки между Гнесей и Шикеле стали более редкими. Эти записки больше ничего не могли поделать против отца и матери, против такого почтенного шадхена, как Груним, против такого почерка… И, быть может, сама Гнеся ослабела, слыша ежедневно: «Киев, Пик. Пик, Киев». Как бы то ни было, как только после первого хорошего снегопада установился санный путь, в Шклов приехал «одаренный» жених с почерком, чтобы повидаться с Гнесей в Зямином доме.

В этот день у Шикеле что-то сильно разболелась голова, и он после обеда не пришел в контору. Дядя Зяма сам посоветовал ему прилечь у себя дома. Тетя Михля принарядилась, Генка неестественно смеялась, а Гнеся очаровательно разрумянилась. Она в этот вечер перед смотринами как-то выросла, стала более статной в своем шелковом серебристом платье, с уложенными мягкими пепельными волосами. Гнеся сделалась настоящей барышней.

Жених с почерком оказался шустрым парнишкой с едва пробивающимися черными усиками, плоским лбом и жесткими блестящими волосами. Его лоб и лицо сбегались к носу и подбородку, как у большой крысы… Когда он начинал смеяться или говорить, усики и губы слегка подрагивали, как у мыши перед тем, как она вгрызется в сыр. В то же время он был гибким и стройным, с маленькой, откинутой назад головой. И это немного скрашивало мышиные черты его лица.

Вместе с женихом прибыл разговорчивый папаша с кругленькой, как у ксендза, плешью и с кучей хвастливых словечек, которые выдавали в нем биржевого маклера и, может быть, агента по продаже зингеровских швейных машинок. Кроме того, явилась и мамаша — надутая богачка в несколько поношенном шелковом платье с множеством оборок. Сразу видно: были богачами, да прогорели, а забыть утраченного богатства не могут. И приехали они со своим парнишкой в маленькое местечко поправить дела, добиться, чтоб их избалованный сынок как сыр в масле катался. А для этого сгодится и местечковый скорняк, вроде дяди Зямы, лишь бы денежки у него водились.

Способного сынка с хорошим почерком звали Мейлех. Потому папаша, который все время сыпал шуточками, называл его «Мейлех Пик» или «мой Мейлех Пик»[116].

Это карточное имя — а с картами киевский сват был, судя по всему, неплохо знаком — очень подходило жениху. Не только потому, что его действительно звали Мейлех, а фамилия его была Пик. Но и потому, что он был «красавчик-брюнет» с густыми черными бровями, как у пикового короля. На это прозвище в Зяминой семье согласились с вымученной улыбкой. Зато сватья, сердитая богачка, настоящая «пиковая дама», была не в восторге от этого карточного прозвища на еврейский лад. Поэтому каждый раз, услышав его от своего разговорчивого мужа, она выказывала недовольство, произнося усталым, как это принято у богачей, голосом лишь одно слово:

— Отец!

Это слово, произносимое особым тоном, она, наверное, переняла от полнотелых русских купчих, когда ее семья наносила визиты их мужьям. Но здесь, в доме у Зямы, это должно было производить впечатление высокой интеллигентности и столичного превосходства. И производило… Тетя Михля ощущала свое ничтожество рядом с киевской сватьей, а влюбленный в почерок жениха Зяма, после каждого «отец» многозначительно переглядывался и с младшенькой Генкой, и с нарядной невестой. Но Гнеся всякий раз отводила свои красивые глаза.

Ей, Гнесе, семейство Пик показалось до странности чужим, но занятным. И хвастливый сват; и поминутно перебивающий его с юношеским задором жених, который то и дело крутил усики и стрелял глазами направо и налево; и надутая сватья, шуршащая шелковыми складками изношенного платья, — все это семейство, внесшее беспокойство в их деревянный дом, порождало у Гнеси ощущение скрытой угрозы для нее, ее девичьих грез, стыдливых речей Шикеле и его переданных потихоньку записочек, в которых говорилось об образовании и о любви. Но зато веселая вертлявость жениха, его обращение к родителям с панибратским «папаша» и сочным «мамаша» и к ней, Гнесе, — «барышня Геня», и то, что он поминутно небрежно бросал «у нас в Киеве», «у нас в Пушкинском саду», — все это звучало ново и возвышенно. Это привлекало Гнесю…