Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2009)
Но было поздно.
К тому же я понял, что говорил всё это шёпотом.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Невыносимая геморроидальность бытия. Путешествие по городу,
из которого герой никак не может вырваться, которое никак не может прекратить и в котором он беседует с разными людьми, раз от разу убеждаясь, что не стоит странствовать без большой необходимости.
Эта книга вышла бы, по крайней мере, в два раза объемистее, если б я не взял на себя смелость выкинуть бесчисленное множество страниц, посвященных ветрам, приливам и отливам, склонениям магнитной стрелки и показаниям компаса в различных путешествиях, а также подробнейшему описанию на морском жаргоне маневров корабля во время бури. Точно так же я обошелся с долготами и широтами.
Джонатан Свифт
Поутру я почувствовал, что засиделся в этом доме. Не амуры, а сами мысли о них вывели меня из душевного равновесия. Да и дома я не был два дня, два дня не менял одежд своих и несколько даже соскучился по своему уединённому жилищу.
— А не сходить ли нам в баню? — неожиданно предложил Рудаков. Его неожиданно поддержал эстет Синдерюшкин и даже поехал вперёд на разведку. Поискав в шкафу, мы разжились полотенцами и, долго не раздумывая, выкатились из дома. Подъехав к самым К-ским баням, мы увидели Синдерюшкина, что призывно махал пивной бутылкой из стеклянного кафе. В стекляшке друзья основательно подготовились к банной процедуре и, прихватив с собой ещё с десяток бутылок, вступили в подъезд, откуда пахло тухлым бельём и прелыми вениками.
Ах, как прекрасна русская баня в тяжкие дни неудач и мучительных раздумий!
И кто этого не знает, пусть проверит немедленно. Я люблю баню — баня спасительна. Многие литературные герои прятались в баньках от погони и облавы. В бане отдыхаешь не только телом, но и душой. При этом в моём Отечестве города оснащены, как правило, банями системы “сауна” для маленьких компаний и гигантскими общественными банями, называемыми “русскими”. Маленьких русских бань отчего-то не бывает, а турецкие и вовсе подвергнуты забвению.
Но скоро гигантские бани, где на неудобных диванчиках сидели в простынях граждане со своим пивом и водкою, повыведут. Их стало уже не в пример меньше, чем в моём детстве. Как-то я видел, как ломали Оружейные бани, чтобы дать место строительству нового дома для различных организаций, которые, безусловно, сделают нашу жизнь наряднее и счастливее. В крошеве стен вдруг обнажилось что-то чёрное и страшное. Это были банные котлы.
Казалось, среди руин бани в пыли и ужасе показался последний паровоз, что должен был отвезти нас к светлому будущему, но был убит по дороге страшным чугунным шаром на тросе.
Впрочем, мы и отдохнули. Мы приобщились — и к пару с вениками, и к простыням с полотенцами, и к мылу с шампунем, и к пиву с водкою.
Тогда у нас одновременно родилась идея поехать в гости к совершенно другому молодому человеку, живущему где-то далеко-далеко, на окраине.
— Негоже объедать нашего друга, тем более негоже это делать в тот момент, когда он переживает за свою жену, томящуюся в роддоме, — произнёс автор, и я очень рад, что это произнёс именно он.
— Скушаем пельмешков, — рассудил Рудаков.
Извилистыми путями мы отправились на поиски пельмешков. После долгих странствий Рудаков нашёл вблизи Таганской площади пельменную. Автор грозно дёрнул запертую дверь, а Рудаков, насупившись, посмотрел на часы. Совокупная внушительность этих двух действий заставила старуху в пятнистом халате открыть маленькое окошечко и примирительно произнести:
— Ну ладно, один кто-нибудь заходи.
— Нас — двое, — разъяснил Рудаков.
— А мне-то всё равно. У нас всего одна порция осталась, — ответили ему.
Всё же через несколько минут они обнаружили заведение, над которым на ветру пела жестяную песню вывеска “Русские колбаски”.
— Хотел бы я посмотреть на того ирода-басурмана, который считает, что русский человек должен есть такие колбаски, да ещё отдавая столько своих небогатых денег, — говорил автор, вгрызаясь в колбаску.
Синдерюшкин, сладострастно улыбаясь, заказал себе бифштекс с яйцом.
Вокруг было шумно и темновато. Работали в “Колбасках” и сидели там за столиками и правда люди всё больше странной неясной восточной национальности.
В этот момент к друзьям обратился сосед по столику, мирной чечен тридцати четырёх лет от роду, и предложил, показывая белое горлышко, отметить получение им, чеченом, высшего образования на факультете виноделия пищевого института.
“А что бы, собственно говоря, не отметить”, — подумали друзья и отметили. Откуда-то появился ещё один выпускник винодельческого факультета, на этот раз киргиз. Началось братание.
Они запели, раскачиваясь за столиками. Чечен вдруг запел: “Мой милый бьётся, мой милый бьётся за веру свою…”, а киргиз вторил ему: “Проклятый германец на нас наступает, на нашу державу, на нашу державу и на крест золотой”. Синдерюшкину выпало петь “Уезжаю, уезжаю на злощастный на Кавказ”.
Мы вышли на волю и снова вспомнили о весне.
И тут же увидели странную пару. На лавочке в сквере сидел старик в каракулевой папахе, фасон которой Рудаков определил как “до первого мента”. За ним, сурово озираясь по сторонам, стоял плечистый молодой человек, похожий на полевого командира.
Старик поманил нас пальцем, в руках у него была большая бутылка виски.
— Это — можно, — сказал он, перехватив мой недоумённый взгляд, — нельзя только сок перебродившего винограда.
— Или так, — подытожил Синдерюшкин.
— Сын у меня завтра женится, — сказал старик. — Мне тревожно.
Я подарил ему лесопилку, но, чувствую, это не для него. Хорошая лесопилка, вместе со складом. Но сейчас кризис, и это не для него. Как думаешь?
Мы скатились по мокрым ступеням в метро, и тут я вспомнил, что забыл на лавочке свёрток. Я говорил с разбойниками, и разбойники уже потрошат заграничный дар — это было ясно. С разбойниками всегда всё ясно.
Итак, я с ужасом понял, что забыл свёрток.
Но только выбежал из метро, как увидел полевого командира, стоявшего у машины. Он протянул мне ком крафтовой бумаги:
— Велел ждать, сказал, что ты наверняка вернёшься. Не бомба там, нет?
Многих стоило усилий, чтобы не перекрестить его на прощание.
И вот мы ехали в полном вагоне метрополитена, раскачиваясь и провисая на верхних поручнях. Но это не создало никакой неловкости, а даже скоротало время долгой дороги на ту самую окраину, где жил наш приятель.
Лишь какая-то женщина, качаясь на поручне рядом с ними, продолжала начатый неизвестно с кем разговор:
— ...Все же сейчас про Москву это неверное утверждение. Народ сильно перемешался. Центр уехал на окраины, окраины стали центром, а на Смоленке живут люди из Сургута. Вполне однородный город вышел, хотя не всякая однородность приятна. Вот лет двадцать назад — да. Заехала в Солнцево, а там девушки в выходной день фланируют по улице в сапогах и цветастых платьях, с травинками в зубах, а парни идут им навстречу с гигантскими магнитофонами наперевес…
— Знаешь, — сказал я, — всё-таки я засомневался. К нему в гости заедешь — сплошной расход будет. Потом проснёшься один, без памяти, а на кухне, как в известном фильме “Брильянтовая рука”, капитан милиции что-то жарит. Мясо там или бифштекс с яйцом.
— Нет-нет, всё будет зашибись! — отвечал Рудаков. — Хлеб и зрелища, пляски и народные ансамбли!
— То есть, типа, там мангалы стоят, усатые шашлычники в кепках, льётся рекой кахетинское и Солоха с монистом на шее пляшет? — всё же сомневался автор. — Мы с тобой говорим о высокой философии, а окружает нас правда жизни. Нет, если бы я задавил советским танком Хайдеггера, уныло бредущего просёлочной дорогой, — вот тогда бы да. Или у обочины непременно отдыхал бы Зигмунд Фрейд и время от времени, обмакивая перо в тушечницу, лёгкими взмахами руки чертил что-то на пергаменте…
— Пойми, — отвечал Рудаков, — всё дело в восприятии действительности. Одни служат в танковых войсках, нюхая отработанный соляр, а другие стоят на палубе торпедных катеров и вдыхают морскую волну и солёный воздух.
На конечной станции метро нас приняли две барышни. Барышни были одеты в зелёно-белые комбинезоны и в руках держали что-то соответствующее цвету.
