Анатолий КУРЧАТКИН - ЦУНАМИ
— Да, — сказал Рад покаянно, — в город трястись что-то не хочется.
— И правильно, Слава, и правильно, — решительно поддержал его в грехопадении Павел Григорьич. — А они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?
— Кто «они»? — Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.
— Так «они» и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Себе, думаешь? Себе-то я от горшка два вершка поставил, мне чего больше, а это я нашему мэру волоку. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его всякие — те да, за ручку и лыбятся, как блин на сковородке. Вот заказали красавицу для него. Попушистей чтоб, постройнее. Что ему с базара, обглоданную. Ему прямо с корня хочется, свеженькую. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.
— Ну вы и кровожадны, Павел Григорьич! — засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.
— А ниче, они и дождутся, — с мстительностью протянул Павел Григорьич. — Они дождутся, отольются им мышкины слезы, не им, так их детям. Бог, он видит, кто кого обидит.
Они стояли на лыжне посреди леса — два браконьера с незаконно срубленными елками, — словно два пикейных жилета, сошедшихся на променаде в городском летнем саду, а между тем на улице все так же была зима, мороз, пробираясь под куртку, леденил мокрую от пота майку, и по телу начали пробегать волны озноба.
— Ладно, Павел Григорьич, — сказал Рад. — Надо двигать. Я уж, извините, обгоню вас, пойду вперед.
Он ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:
— А может, поможешь мне доволочь эту дуру? Ты молодой, вон как прешь — будто танк, ты и две сможешь. А у меня какие силы — все через силу. Деньги нужны — вот исогласился. Согласился — а иду за грыжу держусь.
Тащить две елки — это получалось чересчур, но Рад, подумав мгновение, согласился. В нем было чувство вины перед Павлом Григорьичем за прошлую встречу: не донес старику керосин до дому.
— А что же, хорошие ли деньги предложили? — спросил он, принимая елку Павла Григорьича под мышку; со стороны, наверное, та еще была картинка: весь в зеленых красавицах, как революционный матрос семнадцатого года в пулеметных лентах.
— Да, хорошие, держи карман шире, — уклончиво ответил Павел Григорьич. — Они только себе хорошие-то выплачивают. А как другим дать — так удавятся. И без веревки.
Рад стронул себя с места. Идти с двумя елками было не то, что с одной. Через пять минут ему стало так жарко — поднеси к нему спичку, спичка бы вспыхнула. Теперь он двигался не быстрее Павла Григорьича, когда тот шел впереди.
Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. Дорога под уклон закончилась. Начиналась дорога в подъем. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть. Опустил обе елки на снег, выпрямился, развернул плечи, прогнулся в спине.
— Что, неуж тяжело, Слава! — спросил Павел Григорьич. — Тебе-то? Как танк прешь.
Рад покосился на него и усмехнулся. Павел Григорьич был не пикейным жилетом. Он был лисой. Льстецом-царедворцем.
— Как могу, так и иду, — сказал Рад.
Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался — и, на ходу торопливо обхлопав лыжи от снега, быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, перехваченном широким офицерским ремнем, без палок, как и Рад с Павлом Григорьичем, еще какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.
— Мать твою! — всмотревшись, выругался Павел Григорьич. — Так ведь Мишка. Лесник.
«Твою мать!» — эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.
— Дежурил, падло, — как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. — В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.
Рад понимал.
— А ружье зачем? — спросил он. — Для страху?
— А кто знает, — отозвался Павел Григорьич. — Считай, что для страху.
— Ох, Пашка! — прокричал лесник, приближаясь. — Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!
— Сам свинья! — закричал ему в ответ Павел Григорьич. — Ответишь за свинью, ты меня знаешь!
— Я тебя знаю, я тебя знаю! — Голос лесника окрасился угрозой. — Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!
— У, падло, — тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. — Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?
— Откуда, — так же тихо ответил Рад. — Что я, в лес, как в магазин?
— Плохо, Слава, — заключил Павел Григорьич.
Лесник остановился, не дойдя до них метров трех. Это был крепкий мужик лет пятидесяти, на необремененном раздумьями о добре и зле мордастом его лице была написана железная решительность непременным образом оправдать свое сидение в засаде.
— А это с тобой кто? — спросил он Павла Григорьича, указывая движением бровей на Рада.
— А это не со мной, это сам по себе, — сказал Павел Григорьич. — Мало ли что вместе. Может, я с ним, — неожиданно добавил он и, поглядев на Рада, подмигнул ему.
Рад промолчал. Он предоставил право вести разговор своему магазинному знакомцу.
— Ну так что, — сказал лесник, — мне все равно: вместе, не вместе. Что делать будем? В милицию протокол составлять?
— Какой протокол, Мишка, ты что? — голос Павла Григорьича стал просителен. — Знаешь, для кого елку-то срубил? Для самого мэра. Ему пру.
В глазах у лесника выразилось напряжение мыслительного процесса.
— А чего это он у тебя-то попросил? Чего не у меня?
— Так я же сосед, не ты.
— Ты-то сосед, а лесник-то я.
— Ну так я за мэра-то ответить не могу. — Теперь в голосе Павла Григорьича отчетливо прозвучала гордость, что городской голова обратился с этим тонким поручением именно к нему, не к кому другому. — Попросил и попросил, я разве мэру могу отказать? У самого у меня уж стоит. Можем зайти — увидишь.
— И на базаре купил? — сардонически вопросил лесник.
— Нет, на огороде у себя вырастил, — ответил Павел Григорьич.
Ответ был достоин вопроса. Рад, все это время молча внимавший происходящему разговору, не сумев сдержаться, фыркнул.
Он фыркнул — и тем словно сбросил с себя некую маскировочную сеть, которая, если и не скрывала его от лесника, то как бы оберегала.
— Что, тоже для мэра? — обратил на него лесник свой взгляд.
— Ладно, — миролюбиво сказал Рад. — Сколько?
— Что «сколько»? — с той же сардонической интонацией, что Павла Григорьича о базаре, вопросил лесник. — Это вы должностному лицу взятку предлагаете?
— Отступного я предлагаю.
— А если я не беру отступного?
— Ну тогда поехали в милицию протокол писать, — сказал Рад. Он был уверен, что никакой протокол леснику не нужен.
Это лесник незамедлительно и подтвердил.
— По пятьсот рублей с носа, — проговорил он.
— По пятьсот? — ахнул Павел Григорьич. — С ума сошел? Да я и не себе. Иди вон к мэру, с него и требуй.
Взгляд лесника помутнел. Шестерни мыслительного процесса, что шел в нем, откровенно лязгали вхолостую, искрили и скрежетали, от них едва не валил дым.
— Семьсот пятьдесят с тебя, — сказал лесник после паузы, сосредоточивая прояснившийся взгляд на Раде. — Елки ты нес? Твои елки.
— Подумай еще, — предложил Рад. — Не зарывайся.
— Ты мне?! Ты с кем? Ты кому не «зарывайся»?! — Рука лесника схватилась за ствол ружья у бедра и дернула его вперед; ствол ружья глянул на Рада. — Я вот с тобой… всажу сейчас в пузо, засею квадратно-гнездовым. А Пашка подтвердит, что напал на меня. — Подтвердишь?! — скосил он глаза на Павла Григорьича.
Из Павла Григорьича изошел быстрый услужливый смешок.
— Заплати ему, Слава, — сказал он. — Дойдете до дома — и заплати. Чего тебе. Зачем тебе неприятности. — И, не дожидаясь ответа от Рада, с той же угодливой услужливостью посыпал, адресуясь уже к леснику: — Да он заплатит, заплатит. Он все понимает, чего ты! Хороший парень, он непременно!
Павел Григорьич был настоящей придворной лисой, высшей пробы.
— Нет, Павел Григорьич, — сказал Рад, — за мэра вашего платить я не буду. Разбирайтесь с ним сами, как хотите.
— Да Слава! Да Слава!.. Ты же елки нес, в самом-то деле! — Придворный лис явил себя во всей своей царе-дворской красе.
— Дальше понесу одну, — объявил Рад.
— Так чего уж делать. Придется другую понести мне, — согласился Павел Григорьич.
Рад поднял со снега парусинный кокон своей елки, вскинул на плечо и двинулся из оврага на подъем. Лесник, увидел он периферическим зрением, снова опустив ружье вниз дулом, заскользил следом за ним.
— Ты что, здесь, что ли, живешь? — спросил лесник, когда Рад, сойдя с лыжни, тянувшей себя обочиной дороги, свернул к своему дому.
