Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)
В трубке помолчали.
– Можно я спрошу, Профессор?
– Конечно.
Она снова помолчала несколько секунд.
– Я только хотела спросить вас… Что это?
Мне не надо было ничего объяснять, я понял ее вопрос. Подвесной мост под нашими шагами взлетал и раскачивался, и солнце светило прямо в глаза! Я ответил так же, как она спросила:
– Вы сами знаете что.
На распространенный ответ у меня не хватало дыхания.
– Я приду к вам завтра.
И она повесила трубку.
Конечно, я не спал ни минуты. Пробовал сесть за рояль, разложил наброски «Верещагина», думал поработать немного, но это оказалось невозможно. Раскачка на мосту продолжалась, иногда она усиливалась до невозможности удержать равновесие, я даже слегка прикрывал глаза – и в эти моменты блаженство заливало меня до краев. Я обнимал ее, сливался с ней, вдыхал ее запах, целовал ее прикрытые глаза… Господи, как я жил без нее?
Ужас был в том, что я не мог позвонить ей. Чтобы трубку взяли брат или тетка?! Ну нет. Это я еще помнил. Ужас был и в том, что меня это уже не останавливало.
К утру я, кажется, все-таки уснул часа на два. Потом вскочил, как по будильнику, сбегал в душ, поменял рубашку на чистую. Несколько раз обошел свой дом, увидел вдруг, как он захламлен, всё в пыли и паутине, попытался прибраться, но быстро бросил это бесполезное занятие. Матери как-то удавалось с этим справиться, а больше никому. Да и ладно. Я заварил своего чаю, на этот раз без коньяка, – и стал ждать. Удивительно: я думал, что часы ожидания будут противно и нудно тянуться, но это было так весело – ждать ее! Я мог сотни раз представить себе, какая она, как смеется, как говорит, как пахнут ее руки (я это даже помнил). Я лежал на своем топчанчике, то с открытыми глазами, то с закрытыми, – и представлял, представлял, представлял. Кажется, была и музыка, но мне в кои-то веки было не до нее. Пару раз звонил телефон, я вскакивал и бежал к нему – вдруг это она? – но это была не она. И я возвращался к своему главному занятию: ждать ее. Она пришла, как и обещала, в пять. В этот самый первый раз – а это был все-таки самый первый раз, остальное не в счет – я больше всего боялся ее испугать. Она же… она все равно была напугана, я видел это. Я и сам смертельно боялся, хотя спроси меня – чего, я бы не ответил. Что все это окажется сном, что она вдруг увидит, кто перед ней, что она поймет, что со мной происходит, что она этого не поймет. Но прошло минут десять (а может, час или два, не знаю), и все страхи мои прошли. Мы сидели с ней на кухне, и я (я! я!) готовил для нее яичницу – единственное, что вообще был способен приготовить. Еще я вскипятил свой чай, достал белый батон, как и обещал. Были мятные пряники, твердые, как чурбанчики, что тогда еще могло быть. Она не суетилась, в отличие от меня. Смотрела внимательно, как будто изучала. А я говорил, говорил, говорил… Мне вдруг стало легко, показалось, что она вот так и сидела здесь всегда, а я готовил для нее еду и чай, и мы вот так и разговаривали, но мне еще столько всего надо ей рассказать! Мне даже выпить не хотелось.
– Вы обещали мне сыграть, – напомнила она, отставляя кружку.
Мы перешли ко мне в кабинет, она пробралась за мной по узкой тропке, которая была проложена к роялю. Я усадил ее в кресло за столом и начал.
– Еще, пожалуйста, – говорила она, когда я останавливался.
И я играл. Лучше уж было играть, потому что, как только я останавливался, мост подо мной начинал раскачиваться с новой силой, я боялся не удержаться. Говорю же, я очень не хотел напугать ее в этот самый первый раз. Иногда я украдкой посматривал на нее, пытался понять: да? нет? Иногда мне казалось, что да, иногда – нет, и все это я, старый дурак, себе нафантазировал. Лицо у нее было такое ясное, такое спокойное, ни облачка на нем, только взгляд как будто углубился, стало не видно дна. И лицо ее казалось мне таким знакомым, будто я знал его с детства и даже еще раньше, всегда. Оно было вечным, ее лицо, вот что.
Я не заметил, как перестал играть. Мы просто сидели – я за роялем, она за моим столом – и смотрели друг на друга. Мост раскачивало с неистовой силой. Я ухватился за крышку рояля.
– Если вы устали, можем просто поговорить, – сказала она и подошла к роялю.
Я не устал, я совсем не устал! Я мог играть ей весь вечер, всю ночь, хотя больше всего на свете мне хотелось вскочить с места, обнять ее, сначала легонько, нежно, потом сильнее, сильнее, целовать лицо, руки, вот ту ямочку на шее… Остановись, сказал я себе из последних сил. Она не должна тебя бояться, иначе она уйдет сейчас и ты больше никогда ее не увидишь.
Она стояла у рояля, и я встал тоже. Между нами было метра полтора, я мог протянуть руку и прикоснуться к ней, но я не смел. Она не прятала глаз, не отводила их в сторону, она смотрела на меня по-прежнему ясно и прямо, и я по-прежнему не понимал, что означает этот взгляд.
И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, я рассказал ей ту старую дачную историю с Крейдлиным. До сих пор я рассказывал об этом только одному человеку на свете, своему парижскому другу-композитору. Наверное, потому что он был далеко, это ведь почти то же самое, что доверить свою тайну случайному попутчику в поезде. Сейчас я и сам себе удивлялся: мне-то казалось, обида давно растаяла, я всё забыл и могу говорить об этом спокойно. Оказалось, нет.
Она слушала молча, только в какой-то момент тихонько положила свою ладонь на мою. Я так увлекся рассказом, что не сразу это заметил.
– Мне ужасно вас жалко, – вдруг сказала она. – Простили бы вы ее, а?
– Да я простил, я давно простил! – сказал я горячо. – Но…
– Но – что? – переспросила она.
– Но я не могу. Мне невыносимо. Не могу… – я не знал, как закончить, каким словом.
Начали бить часы, мои большие напольные часы. Она повернулась к ним – и спохватилась.
– Господи, мне же надо бежать! И позвонить, хотя бы позвонить.
Я вспомнил, куда ей нужно позвонить. Я так старался не вспоминать об этом весь вечер.
– Но от вас я не буду, я лучше из автомата, на улице, – торопливо сказала она.
– Я вас провожу.
Мы молча, не глядя друг на друга, как воры, почти побежали по моему узкому коридору. Пару раз я коснулся ее рукой, случайно, касания обжигали. Я вызвал лифт, и пока он нес нас на первый этаж, у меня было немного времени, совсем немного.
– Вы придете завтра? – спросил я быстро.
– Мне очень хочется, – сказала она вдруг и впервые посмотрела на меня так, что я смог понять. Взгляд был умоляющим. – Но это не нужно. Это нельзя, понимаете? Это же нельзя.
Мне показалось, что лифт падает.
– Родной мой, – я взял обе ее ладони и поднес к губам, – один знакомый говорил мне: чтобы избавиться от искушения, ему иногда нужно поддаться.
Она ничего не ответила и не сразу отняла ладони. Лифт остановился, мы вышли. Помню, навстречу нам в подъезд зашел человек в черном старомодном плаще и в шляпе, высокий, я видел его здесь впервые. Но мне было не до случайных прохожих, в наш большой старый дом приходит много гостей, да и жильцов я знаю далеко не всех.
Я провел ее через двор, вывел к метро.
– Дальше не нужно, – сказала она.
– Вы придете? Приходите, прошу.
– Я позвоню, – она не смотрела на меня.
Она еще не исчезла из виду, а я уже начал ее ждать. Домой я шел медленно, вечер был светлый, теплый майский вечер. При входе в подъезд я снова столкнулся с этим, в плаще. Поздоровался на всякий случай, он не ответил, только кивнул. На этот раз он показался мне знакомым, но где я его видел, я так и не вспомнил.
Дома я распахнул все окна. От реки тянуло вечерней и такой весенней прохладой, прошел теплоходик. Я закурил, налил себе сначала чаю, потом подумал – и добавил в кружку коньяку. Вот теперь было хорошо. Я сел за стол, в то самое кресло, где сегодня сидела она, и превратился в ожидание.
Я ничего не мог, ни сочинять, ни думать, ни читать.Я просто ждал.Она позвонила в четыре. Я в это время наконец задремал, как провалился, буквально на полчаса – до этого я ждал звонка весь вечер, всю ночь, потом утром и днем, только изредка вставал со своего кресла и выходил из кабинета в кухню за чаем. Мне казалось, если сидеть вот так, в кресле, и думать о ней, она придет скорее.
Голос у нее был все тот же, спокойный, ясный, но сегодня почему-то с легкой хрипотцой:
– Здравствуйте, Профессор. Я приду к вам через час, можно?
Она еще спрашивала!
– Я вас жду.
Я ни слова больше не мог сказать, у меня не хватало дыхания. Слава богу, что она повесила трубку.
Этот последний час ожидания я совсем не помню. Я хватался то за чайник, то за какие-то партитуры, закрыл дверь в комнату жены (все это время я о ней не вспоминал), стряхнул с балкона коврик… Там же, на балконе, закурил. Машинально осматривая двор, заметил на скамейке возле клумбы одинокую фигуру в черном плаще, подумал еще – зачем плащ в такую теплынь. Но мало ли чудаков в этом городе. Я и сам в жару ношу теплый свитер. Звонить в дверь ей не пришлось. Я увидел, как она идет через двор, и сразу побежал к двери, ждал, пока она выйдет из лифта. Она вышла… Никаких слов я, кажется, не произнес, она тоже, мы даже не поздоровались. Молча зашла за мной в дом, повесила на вешалку свой зонтик. Потом повернулась рывком, отчаянно, и крепко меня обняла. Мы стояли так в полутемном коридоре минуту, другую, третью.
